— Покажи. — Соломон, вроде бы не обращавший никакого внимания на то, чем занят художник, вдруг остановился прямо перед ним, положив руки на бедра, навис сверху, и сердце Эрнеста заплясало тарантеллу, а член судорожно уперся в застежку джинсов…
— Нет, — хрипло возразил он и бессознательно подался вперед, чтобы еще больше сократить расстояние. — Это так… наброски.
— Я хочу, Торнадо. Покажи… — широкая теплая ладонь властно легла на затылок Эрнеста, захватила волосы — не причиняя боли, только удерживая, не позволяя ни дернуться в сторону, ни впечататься лицом в пах любовника, где под тканью серых дорожных штанов тоже наметилось изрядное напряжение…
— Не люблю… показывать незаконченное… — Эрнест потерял дыхание и судорожно сглотнул, облизал пересохшие губы, чувствуя, как жадно смотрит на него Соломон.
— Отдай блокнот. Дай его сюда, чертов упрямец, я повелеваю.
Ладонь сильнее сжала волосы, потом скользнула ниже, на шею, и этот захват был еще более требовательным, алчущим, но вместе с тем и нежным, проникающим в каждый нерв до дрожи, до жара и пота — черт знает, как Соломону удавались подобные фокусы…
— Тебе придется силой взять то, что ты желаешь, царь, — язык едва повиновался Эрнесту, когда он выговаривал эти дерзкие слова, словно непокорный раб с его рисунка; затеянная игра заводила неимоверно, он чувствовал, как растет внизу живота горячее сладкое предвкушение, как истекает смазкой член, и сходил с ума от невозможности прикоснуться к себе прямо сейчас.
— Я получу все, что желаю. — голос Соломона стал ниже почти на октаву, баритон превратился в бас-кантанте (1) — Но ты отдашь сам, мой упрямый принц.
— Я сперва хочу получить кое-что взамен… твой член в мой рот.
По телу Соломона пробежала конвульсивная дрожь, словно от удара током, он взял голову Эрнеста обеими руками и слегка качнул бедрами, приглашая и настаивая, давая позволение — но все еще не сдавался полностью:
— Да. И ты возьмешь его так глубоко, как только сможешь. Как мне захочется.
В плену головокружения и дикой жажды, Эрнест вслепую ощупывал любовника, гладя и покрывая поцелуями сквозь одежду, и вырвал-таки из груди Кадоша хриплый, молящий стон:
— Скорее!
Звякнула пряжка ремня, «молния» поползла вниз, высвобожденный ствол, каменно-твердый и горячий от прилива крови, ткнулся в губы, но Эрнест хотел получить больше. Он полностью расстегнул на Соломоне штаны и стащил их ему на бедра, так, чтобы получить возможность одновременно сосать член, поглаживать напряженную мошонку, стискивать задницу и дразнить пальцами анус…
— Мммммм… Verdammt, wie schön… saugen… saugen meinen Schwanz, oh mein Prinz… Nimm meinen Schwanz tiefer!.. (Блядь, как хорошо… Соси мой член, принц… Возьми глубже!)
Устами Соломона говорило острейшее желание и удовольствие, не сравнимое ни с чем, Эрнест же не нуждался ни в просьбах, ни в подбадриваниях. Его губы скользили вверх и вниз, не ослабляя нежного и тесного захвата, язык кружил по гладкому навершию, кончиком то касался отверстия, слегка проникая внутрь, то принимался поддразнивать, старательно полизывая набухшие вены по всей длине ствола… А слух упивался стонами любовника, балансирующего на грани оргазма.
…Через несколько минут в двери купе кто-то деликатно постучал.
«Твою ж мать, проверка долбанных билетов!»
Эрнест чувствовал себя куском металла, притянутым к мощному магниту — отстраняться от Соломона было дискомфортно на грани физической боли… К тому же повелитель вовсе не стремился возвращать невольнику свободу раньше, чем он ее должным образом заслужит…
Стук в дверь повторился, на сей раз сопровождаемый мягким, но настойчивым предупреждением:
— Месье, билетный контроль!
Кое-как выкрутившись из могучих рук своего владыки, Эрнест перевел дыхание и встал, а Соломона, наоборот, заставил сесть, и набросил ему на бедра простыню:
— Я разберусь с этим.
— Какого черта ты делаешь? — Кадош деланно возмутился его самоуправством, но художник только усмехнулся:
— Героически спасаю целомудрие и мужскую самооценку служащих французской железной дороги. Твои размеры кому угодно внушат комплекс неполноценности…
Соломон шлепнул его пониже спины, но покорно остался сидеть на постели, с восхищением наблюдая, как любовник, открыв дверь купе, мастерски разыгрывает актерский этюд «Виконт де Сен-Бриз и скучные дорожные формальности».
Эрнест разговаривал с такой церемонной чопорностью, протягивал билеты с такой манерной небрежностью, справлялся о кофе и раннем завтраке с такой усталой томностью пресыщенного аристократа, что сделал бы честь Жаку Тожа (2) в роли Людовика Четырнадцатого…
Смотреть это представление без смеха было очень сложно, но Кадош старался, гадая, какую роль он сам мог бы сыграть — королевского фаворита-временщика, верного шевалье-телохранителя или… придворного врача, а по совместительству тайного любовника?..
Пожалуй, в его годы было глупо погружаться душой в подобные романтические грезы, и все же соблазн казался непреодолимым. Сердце Соломона билось чаще и жадно откликалось на выдумки Эрнеста, завлекавшие их обоих на территорию сказки, где была возможна любая магия, и самые жгучие фантазии и желания могли воплотиться в жизнь. Впрочем, сейчас он хотел только одного: чтобы дверь купе плотно закрылась и до утра отделила их от всего остального мира.
Наконец, это произошло. Щелкнул замок. Шаги контролера отдалились и скоро затихли.
Эрнест выдохнул, склонил голову и обхватил себя руками, как человек, только что закончивший тяжелую работу, и на несколько секунд замер… Соломон жадно потянулся к нему, чтобы поймать и снова привлечь в объятия, вернуться в тот самый сладкий момент, на котором их прервали.
— Сейчас… сейчас, владыка… — прошептал Эрнест и, повернувшись лицом к любовнику, принялся раздеваться перед ним, с грациозной пластикой танцора и сладострастным бесстыдством наложника:
— Ты позволишь мне?..
— Да… — тихо прорычал Соломон, чувствуя, что вот-вот взорвется, но не желая пропустить ни одной секунды искушающего зрелища.
Сперва на пол упала шелковая летняя рубашка цвета какао с молоком, открывая взору широкую безволосую грудь и подтянутый, впалый живот. За рубашкой последовал ремень, потом — черные узкие джинсы. Эрнест вышагнул из них и остался в одних облегающих трусах, казавшихся сейчас чересчур тесными для его члена. Он провел ладонями по животу, по бедрам, и, сделав еще один шаг к Соломону, спросил на немецком, незаметно успевшим стать их альковным языком:
— Gefällt es dir? (Тебе нравится?)
Кадош, удивляясь тому, что еще способен произносить слова более-менее внятно, проглотил слюну, и все-таки ответил:
— Fuck, Junge, wie ich dich will. Wie schön du bist (ебать, мальчик, как же я хочу тебя. Как ты прекрасен.)
Губы Эрнеста растянулись в соблазнительной улыбке, между зубами мелькнул кончик языка:
— Nimm das Blatt weg. Ich will sehen, wie sich dein Schwanz lohnt. (Убери простыню.Я хочу видеть, как стоит твой член).
Ох, это было уже чересчур… Соломон отшвырнул тонкое полотно,
