Какие красивые тюльпаны росли у западной стены, на клумбе в форме креста, которую Райх разбил собственными руками; первые цветы он тоже посадил сам — розовые, сиреневые, красно-желтые и ярко-алые… Взойдя на рыхлой земле, щедро орошенной кровью Ксавье Дельмаса, они казались живой эпитафией несчастному юноше, так и не победившему греховную страсть.
Много лет спустя персонал в клинике святого Фомы уже не вспоминал об этом прискорбном случае, да и мало кто о нем знал, но традицию, заведенную отцом Густавом, здесь поддерживали и чтили. Тюльпаны сажали каждый год, на том же месте, в том же самом количестве, тех же самых сортов, и яркие чаши холодных лепестков услаждали взоры и успокаивали души пациентов и врачей.
В каждый свой приезд, если он совпадал с периодом цветения, Райх срезал для себя несколько тюльпанов, думая о Ксавье, сожалея не столько об умершем мальчике, сколько об упущенных возможностях его воспитания… Потом он несколько дней наблюдал, как цветы медленно умирают в большой вазе, и чувствовал странное удовлетворение, словно ему удалось еще раз наказать Ксавье на дне бдения и жертв.
***
Ночной поезд на Ривьеру был заурядным событием в полукочевой цыганской жизни Эрнеста и жестком деловом графике Соломона, с маршрутом перемещений, расписанном три месяца вперед. Но так уж вышло, что им предстояла первая совместная поездка, достаточно длительная, чтобы считаться путешествием.
Волноваться вроде как было не о чем — Кадош заранее выбрал самый удобный рейс и купил места в первом классе, позаботившись о том, чтобы ехать в купе только вдвоем, без всяких попутчиков. Эрнест, радуясь, что этой ночью его точно не заставят спать, настраивался в дороге поработать над недавно начатым графическим романом, но, кроме альбомов и запаса карандашей, спрятал в дорожную сумку бутылку темного кубинского рома и несколько красных марокканских апельсинов. По соседству с алкоголем и фруктами удобно расположились упаковки с презервативами и серебристый флакон Pjur с интригующей надписью «проанализируй меня». Стоило художнику взглянуть на эту своеобразную коллекцию путешественника, как внизу живота все сжалось от сладкого предвкушения, и член начал набухать…
Любовники не обсуждали заранее дорожную программу, однако Эрнест надеялся, что все правильно понял. Первый класс и отдельное купе, обспечивающее полную приватность, были ясным сигналом, что Соломон не собирается провести всю ночь в дремоте, за чтением книги или в разговорах по душам. Взаимное молчание становилось сговором, прологом к приключению и прелюдией к страстной и бесстыдной игре, которую они вот-вот поведут друг с другом…
Это было их тайной наградой после испытаний, щедрым воздаянием за перенесенные треволнения, боль и вынужденный пост. Они нуждались не столько в передышке, сколько в объятиях, и усталости особого рода, приходящей после пика наслаждения; как воины накануне смертельного поединка, они хотели укрыться в плотской любви, ненадолго затеряться в ночи, на мосту между двумя мирами, между прошлым и будущем.
Да, волноваться было совершенно не о чем… а все-таки оба волновались, как школьники, назначившие первое настоящее свидание и боящиеся кому-нибудь выдать нескромность своих желаний. Обыденные предотъездные хлопоты, деловые звонки, скупые разговоры строго по делу, перекусы наспех вместо ставших уже привычными неспешных изысканных трапез — заняли все время до позднего вечера, когда прибыло такси, чтобы отвезти Соломона и Эрнеста на Аустерлицкий вокзал.
В такси они взялись за руки, сплелись пальцами, лаская друг друга в безмолвном диалоге, но смотрели при этом в разные стороны, каждый в свое окно, с отрешенными невозмутимыми лицами.
«Помнишь?» — спрашивали пальцы Эрнеста, и пальцы Соломона отвечали:
«Помню…», — и жаркое нетерпение переливалось из ладони в ладонь, как жидкое пламя.
Прежде чем выйти из машины, Эрнест вдруг притянул к себе любовника, не таясь поцеловал в шею под ухом, в самое чувствительное место, и ощутил мгновенную ответную дрожь возбуждения, поймал отчаянный и неистово-страстный взгляд…
— Tornado, was machst du? Ich werde dich zu Tode ficken…* (Торнадо, что ты творишь? Я затрахаю тебя до смерти).
— Ich werde dich zuerst ficken, mein jüdischer König* (Я затрахаю тебя первым, мой еврейский царь).
Он знал и прекрасно понимал, что дразнит голодного зверя, покамест посаженного на прочную цепь, заставляя изнывать и томиться в ожидании, когда они смогут слиться в одно и стать мифическим двуспинным чудовищем… Но, черт возьми, чего бы он только не отдал за возможность проделывать это снова и снова еще много лет, дразнить и возбуждать Соломона каждый день из остатка его и своей жизни.
— Ist dein Schwanz aufgestanden? (У тебя встал?)
Жесткая ладонь Кадоша сейчас же проехалась по его ширинке:
— Bei dir auch. (У тебя тоже).
Эрнест прикусил губу почти до крови, чтобы сдержать стон, но это не заставило его остановиться:
— Wenn wir uns in fünf Minuten nicht im Abteil wiederfinden, werde ich dich nackt auf der Straße ausziehen. (Если мы не попадем в купе через пять минут, я раздену тебя догола прямо на улице).
— Можешь начинать. Я готов.
Они впились друг в друга ртами перед входом в вокзал, и снова — пока отмечали билеты, и еще раз — на платформе, перед тем, как подняться в вагон. Их видели. На них смотрели. Любовникам было все равно. Они жили вместе и знали, что умрут вместе, остальное не имело значения.
***
…Поезд тронулся с места точно по расписанию. Эрнест очень любил этот момент начала путешествия, с самого детства. Он всегда старался поймать удивительное ощущение перехода статики в движение, когда состав из громадной безжизненной конструкции превращался в дышащего, пластичного механического дракона и, покачивая блестящими боками, начинал стремительное скольжение вперед.
Пока Соломон, со своей обычной методичностью, вешал на кронштейн костюм, в который планировал переодеться утром, доставал из нессесера разнообразные нужные мелочи и раскладывал их на столике, художник сбросил обувь и, вооружившись блокнотом и карандашом, взобрался с ногами на спальное место. В ожидании проверки билетов, после которой их наконец-то оставят в покое, наедине друг с другом, он хотел сделать несколько дорожных набросков.
Мерцающая полутьма ночного вагона, смесь запахов кожаной обивки, свежего белья, табака и одеколона, глуховатый перестук колес, мерное подрагивание, голубоватые и желтые фонари, то и дело мелькавшие за окном, как глаза великанов, темный высокий силуэт Соломона, двигавшегося легко и бесшумно, подобно танцовщику, чародею или ловкому ночному вору… все это — вместе и по отдельности — волновало и возбуждало Эрнеста, дразнило воображение, подбрасывая дикие, фантасмагорические сюжеты; вдохновение текло сквозь его пальцы,
