2 Жак Тожа - известный французский актер театра и кино, один из лучших исполнителей роли Людовика 14, в частности, в киноэпопее о приключениях Анжелики.
Визуализации:
1. Эрнест и Соломон в поезде:
https://c.radikal.ru/c26/1809/e1/cf1b4172b7fc.jpg
https://d.radikal.ru/d18/1809/df/d68c3cf5e9c5.gif
https://d.radikal.ru/d15/1809/92/438477411798.jpg
2. “Розовые сосны” и тюльпаны на крови Ксавье:
https://a.radikal.ru/a25/1809/8f/9491f7ad2006.jpg
========== Глава 6. Ангелы Исаака ==========
Что ты сделал? Голос крови брата твоего вопиет ко Мне от земли.
Библия, Книга Бытия
Соломон пообещал, что они с Эрнестом приедут ночным поездом, прибывающим в Ниццу в понедельник, около девяти утра, стало быть, не имело смысла ждать их в Валлорисе раньше десяти, а то и одиннадцати. Эстер разумно заказала поздний завтрак как раз к этому часу: по ее мнению, первую встречу расширенного состава семьи следовало провести за щедро накрытым столом.
Доктор Витц, тоже получивший приглашение на военный совет, полностью одобрил замысел и заявил, что на сей раз прибудет без опозданий и проволочек. У него и выбора особого не было: старина Фриц всегда как огня боялся фрау Кадош, а теперь еще и чувствовал себя по уши виноватым перед близнецами. Если бы не его пятничный загул в режиме соло, опасных неприятностей, свалившихся на плечи Лиса и Сида, наверняка удалось бы избежать.
Но сожалеть о содеянном было уже поздно. Подумать следовало о настоящем, и крепко подумать, поскольку в длинном условии задачи, касающейся решения дальнейшей судьбы клиники «Сан-Вивиан» и обоих братьев Кадош, появилось сразу два новых неизвестных — Жан Дюваль и Мирей Бокаж.
…Несмотря на все старания матери успокоить его и настроить на лучшее, Исаак извелся в ожидании брата. Так плохо у него на душе не было со времен пребывания в тюрьме, когда он ждал приговора и перевода в камеру смертников. Он почти не спал и так мало ел, что Ребекка начала по часам приходить к нему в спальню с подносом и со скандалом запихивала в мужчину, которого помнила еще малышом, оладьи, куриный суп, овощное пюре или кусочки фаршированной рыбы. Благодаря настойчивой заботе старой няньки Исаак не сделался тенью самого себя, но кулинарное искусство Ребекки все же не могло избавить его от тревожных мыслей и запоздалых укоров совести. Помогали только танцы.
После сумасшедшей абсентовой ночи и ворота виллы, и двери, и окна предусмотрительно держали закрытыми; Исаак почти не выходил из дома, чтобы избежать очередной встречи с месье Дювалем или демуазель Бокаж до возвращения настоящего доктора Кадоша. Помимо того, что близнецы должны были обсудить ситуацию и выработать новую стратегию действий, Лис попросту боялся не справиться с ролью и наделать новых непоправимых ошибок.
Удивительнее всего было то, что ни Дюваль, ни Бокаж, по-видимому, не считали произошедшее чем-то постыдным, неловким, что следует тщательно скрывать от посторонних и как можно скорее забыть. Наоборот, они восприняли хмельную любовную авантюру как индульгенцию, приглашение в элитный свингерский клуб. Оба решили, что, переспав с патроном и подтвердив свою лояльность, получили особенные привилегии и даже приобрели некоторые права на Соломона Кадоша.
Патриархальный Валлорис, не имеющий и десятой доли курортного блеска, присущего Каннам, Антибу, Ницце или Босолею, открыл им свою темную сторону, полную жгучих тайн и сокровенного бесстыдства, превратился в лабиринт, где господин и дама наконец-то освободились от цепей респектабельного приличия и вдоволь наигрались с похотливым чудовищем, местным Минотавром…
По крайней мере, что-то подобное Дюваль нес по телефону, когда звонил Соломону в клинику на бывший личный номер Шаффхаузена.
Интригующую запись на автоответчике, полную затейливых метафор и цветистых иносказаний, которые сделали бы честь «Тысяче и одной ночи», обнаружил фон Витц в субботу днем. Он скрупулезно зафиксировал содержание, стер запись, сразу же поехал в Валлорис и передал Исааку это странное послание, после чего потребовал объяснений, а получив их, едва не слег с сердечным приступом…
Со стороны все это казалось дикостью, сюжетом порнокомедии, анекдотом, и Лис посмеялся бы первым, если бы услышал подобную историю из чужих уст; но поскольку он стал прямым участником, и — что греха таить — отчасти и виновником события, ему было ни капельки не смешно. Мало того, что он невольно опозорил брата, но еще и сам опозорился перед матерью, сделав ее свидетельницей оргии…
Освободить голову от неприятных образов и хотя бы ненадолго забыться в звуках музыки и биении ритма получалось только в зале для хореографических занятий. Полчаса жесткой гимнастической разминки, полчаса у балетного станка, и по меньшей мере час или два, проведенные в постоянном пластическом движении, в ритме танцев, классических и современных, в разных стилях, приносили куда больше пользы, чем любые лекарства, и латали душевные прорехи надежнее, чем молитвы.
Сюда, в просторный и светлый зал, к зеркалам и паркету, Исаак и поднялся, как только выпил чашку кофе под строгим надзором Ребекки, и получил от матери, собственноручно готовившей тесто для эклеров, не менее строгое указание «не перенапрягаться и привести себя в порядок ровно к половине одиннадцатого».
…Когда он ждал Сида, коротая время за танцами, его всегда тянуло в Испанию, в Мексику или в Аргентину, а иногда еще и в Бразилию. Так было и сегодня. Танго, милонга, румба, пасадобль, сигирийя, бачата, севильяно и снова танго. Рокочущий плач гитары, томное постанывание скрипок, чувственная цыганская жалоба аккордеона.
Исаак танцевал самозабвенно, выкладываясь полностью, словно на представлении в «Лидо»; все фигуры давались легко, движения плавно перетекали одно в другое и создавали гармоничный пластический этюд, законченный сюжет, полный желания, боли и страсти…
Он танцевал соло, и с воображаемым партнером, чаще всего — с Ксавье, а иногда — с братом или случайным незнакомцем, наугад выдернутым из толпы несуществующих зрителей. Музыка и фантазии пьянили не хуже абсента, они постепенно увлекали Лиса все дальше, и вот уже стены дома раздвинулись и стали прозрачными, дубовый паркет под босыми ступнями показался горячим, как разогретые солнцем белые плиты площади в маленьком испанском городке, и в воздухе запахло лимоном, оливками и кипарисовой хвоей…
Снова зазвучала сигирийя — хрипловатый голос певца, полный непритворного драматизма и горя, вел свою партию под звуки гитары, глубокие, тревожащие, проникающие на самое дно человеческого сердца. Исаак вскинул руки вверх, в остром пике, повел бедрами… Флорео, сапатеадо (1). Он перестал быть созерцателем, полностью отдал себя музыке, позволил темной печали, скорбной неутоленности сигирийи протекать через тело, как воде источника — через песок. Он стал уличным танцором, цыганом, рассказывающим в танце историю своей жизни, страдания и потерянной любви.
Этим танцем Лис хватал невидимых зрителей за горло, не давал отвлечься, остыть, делал их сообщниками, соучастниками истории, подобно хору в трагедии. И зрители-призраки смотрели и слушали, открывая сердца и души чарующей сигирии, ибо нет танца, кроме фламенко, а Исаак Кадош был
