— Я учту ваши замечания, отец Густав. Правда, следующий семинар у меня теперь будет не скоро… Мы ведь уезжаем по крайней мере на две недели?
— Это от многих вещей зависит, — уклончиво сказал Райх. — Не думай о сроках, думай, как хорошо исполнить свою миссию. Ты готов, Рафаил? Не колеблешься? В тебе нет ложного стыда или сомнения?
— Нет. Я знаю, что никто из вышестоящих никогда не потребует от меня богопротивных поступков, и что я должен исполнять волю наставников, как волю самого Господа. — Гаспар отчеканил фразу голосом автомата, у которого нажали на нужную кнопку, но глаза его вспыхнули и загорелись тем самым фанатичным огнем, что горел, должно быть, и в глазах детей Савонаролы, тащивших суеты на костры тщеславия… (4)
***
Двое мужчин лежали на земле, на ковре из травы и мягкой хвои, прогретом июньским жадным солнцем и пьяно пахнущем смолой, и, обвив друг друга руками, сплетясь ногами, вжимаясь животом в живот и бедрами в бедра, целовались как сумасшедшие. Пропустив в рот требовательный язык любовника, Эрнест отвечал ему нежными толчками собственного языка, позволял сосать, вылизывать и кусать себя, делать со своим ртом все, что заблагорассудится… и сам не оставался в долгу. Поцелуи с Исааком напоминали ему давние эксперименты с курением опиума и уколами кокаина: погружали в эйфорию и давали такое пронзительное, ни с чем не сравнимое удовольствие, что, раз начав, прекратить было сложно, напротив, хотелось только повышать и повышать дозу…
…По шоссе в сторону Ниццы они неслись на скорости под сто километров в час, может быть, и больше, и Эрнесту казалось, что вот как-то так должен ощущаться полет на драконе — особенно когда мотоцикл делал резкий вираж, наклоняясь под действием центробежной силы, и неробкое сердце художника уходило в пятки. Но, где-то между Грассом и Вильнёвом, Исаак вдруг свернул на проселок, и прежде чем Эрнест успел спросить, в чем дело, они уже встали на обочине, на опушке густого подлеска, разросшегося вокруг довольно высокого холма.
Лис стащил с головы шлем, обернулся, и при одном взгляде на его лицо -пылающее, напряженное, с искаженным от страстного нетерпения рисунком губ -на губах Эрнеста замерла шутливая мальчишеская фраза: он понял причину внезапной остановки. Член, спокойно дремавший в штанах, мгновенно очнулся от ленивой полуэрекции, и за считанные секунды встал колом.
Художник ощутил жар во всем теле, хмельное головокружение и уже знакомую жажду, которая не могла быть утолена иначе, как губами Соломона или Исаака, в крепких взаимных объятиях с одним из близнецов -или с обоими сразу… Повинуясь импульсу, он потянулся к Лису, схватился за его плечи, надеясь преодолеть странное переживание собственной раздвоенности, разделенности, из-за того, что избранный им человек, любимый до безумия, вдруг оказался един в двух лицах. Разум Эрнеста силился понять, где проходит граница дозволенного, где заканчивается один и начинается другой, есть ли пределы у этой особенной любви -но не справлялся с задачей, снова и снова сдаваясь дионисийскому буйству крови и яростной страсти, переполнявшей сердце.
— Пойдем?.. — хрипло спросил Лис, и, не дожидаясь ответа, прочтя все на лице своего принца, стащил его с мотоцикла, проявив недюжинную силу, и повлек в густую тень деревьев.
Пинии, миртовые деревья и молодые дубки, перемешанные с зарослями глицинии и юкки, образовали здесь подобие языческого храма, где стволы деревьев были колоннами, кустарник, усыпанный яркими цветами — жертвенником и алтарем, а все остальное пространство — местом для мистерий и молений.
Исаак остановился, едва ли пройдя пару десятков шагов по благоухающему зеленому лабиринту, поймал любовника в стальной капкан тренированных рук, прижал к себе, давая почувствовать силу эрекции, и прорычал:
— Давай прямо здесь. Пожалуйста.
Эрнеста уже трясло от возбуждения, он сам готов был умолять Лиса перейти от слов к действиям, но аристократическое воспитание давало себя знать даже в такие мгновения, и вместо бесстыдного призыва: «Выеби меня!» — виконт ответил вполне светски, принимая предложение, как подобало приличному человеку:
— Давай. Я тоже тебя хочу.
Желая немедленно преклониться перед телесной красотой, воздать должное требовательному богу любви, Исаак с настойчивой нежностью потянул Эрнеста вниз, уложил на землю и тут же накрыл своим телом, приник губами к его губам, и, жадно и глубоко поцеловав несколько раз подряд, потянулся рукой к застежке штанов…
— Нет, позволь, я сам!.. — впервые возражая Лису, запротестовал художник, точно боялся полностью утратить контроль, и с не меньшей жадностью перехватил инициативу: расстегнул оба ремня, пуговицы, молнии, высвободил оба члена -обрезанный и необрезанный -и тесно обхватил их ладонью. Горячие и полностью твердые, они столкнулись стволами, как готовые к бою копья, но тут же точно поцеловались навершиями и принялись нежно потираться друг о друга, влажно и жарко, каждым соприкосновением усиливая сводящее с ума желание…
— Ммммм… хочу тебя… хочу… — шептал Исаак в губы Эрнеста, прижавшись лбом к его лбу, покрытому капельками пота, и быстрее задвигал бедрами; он отчаянно не желал скорого финала, но не находил в себе сил притормозить и сделать наслаждение не таким острым.
Он и так терпел слишком долго, и еще дольше -много лет подряд -был лишен самой возможности получить полное удовлетворение от интимной близости с другим мужчиной. Когда же это случилось прошлой ночью, Исаак наконец-то кончил не под порно, не со шлюхой и без помощи рук, кончил, не прикасаясь к себе, ярко и полно, от мужских поцелуев, от мужских ладоней, гладивших его бока и живот, умело игравших с его сосками, и от ритмичных толчков крепкого члена в собственной заднице…
Теперь он был словно хищник, одинокий и долго голодавший, бесцельно бродивший по вымершей саванне, в тщетных поисках воды и пищи, и вдруг случайно обретший и то, и другое, нашедший источник и прибежище там, где не ждал… Он захотел Эрнеста с первой же беседы по телефону, только услышав голос, при первой встрече влюбился мгновенно, едва увидел вживую, а нежданно получив принца в объятия, попросту не мог им насытиться и, растворяясь в неге, умирая от блаженства, снова и снова повторял:
— Хочу… и люблю… люблю тебя!
Эрнест же и вовсе ничего не мог сказать, он предпочитал использовать язык только для беспрестанных поцелуев, которых жаждал тем
