Сочтя его поступок новым жестом пренебрежения, Сесиль была жестоко оскорблена, но Жан сделал это не из вредности и не со зла. Общение через адвоката представлялось самым разумным вариантом, когда супружеская пара разводится при довольно пикантных обстоятельствах, поскольку любое неосторожное слово может быть поставлено в строку при разделе имущества…
К тому же, Дюваль прекрасно сознавал, что далеко не ангел, что он нарушил все рамки благопристойности, и если его интрижка с Бокаж, не говоря уже о шалостях с доктором Кадошем, всплывет в суде и просочится в местную прессу, можно будет смело ставить крест не только на карьере, но и на частной практике. Двери всех приличных домов на Ривьере перед ним тоже закроются, так что ему придется ехать в Париж, в надежде попасть в государственный госпиталь и все начать с нуля, либо всерьез задуматься о переезде в США или Канаду…
Общение с Райхом, католическим «папочкой» Сесиль, отнюдь не входило в планы Дюваля. Он побаивался этого улыбчивого человека с тихим голосом, но вынужденно терпел его в семейном пространстве много лет, сперва из покорности, потом из корысти, поскольку связи «дядюшки Густава» в научных и деловых кругах сослужили ему хорошую службу, и помогли сперва получить увесистый грант, а потом издать и на должном уровне представить монографию. Под нажимом Райха и Сесиль, всегда поющей с ним унисон, Жан согласился быть участником сложной интриги против Шаффхаузена, затеянной учредителями фонда «Возрождение» с дальней целью прибрать к рукам клинику «Сан-Вивиан», в обмен на довольно туманные обещания «полностью устроить и обеспечить будущее супружеской четы Дюваль».
«Удачная» смерть Шаффхаузена сделала затею как никогда реальной, казалось — только руку протяни, и ухватишь Кайроса (5) за единственную прядь волос, но тут всплыло тайное завещание, перечеркнувшее планы Райха и его компании, и появился Соломон Кадош, перечеркнувший прежнюю жизнь Жана Дюваля…
Хорошо это было или плохо, но Жан теперь смотрел на свое прошлое и настоящее совсем другими глазами, совсем другие надежды питал в отношении будущего, и решил, что услуги, оказанные давным-давно, уже ничего не стоят. В конце концов, он не подписывал никаких официальных бумаг и не давал никаких формальных обещаний, так что с юридической точки зрения был полностью чист и перед фондом «Возрождение», и перед Католическим обществом интеллигенции Антибов, и перед Густавом Райхом, занимавшим всего лишь скромную должность преподавателя в католическом университете… Ну, а что касается Сесиль, он честно намеревался отдать ей половину имущества, и верил, что она скоро утешится в разлуке. Довольно молодая и красивая женщина без детей вполне могла еще раз выйти замуж. Для Дюваля же дополнительным бонусом развода было освобождение от необходимости общаться с «дядюшкой Густавом» и ради него неустанно поддерживать имидж отменного семьянина и доброго католика…
Судьба снова посмеялась над Жаном и дала ясно понять, что у нее к нему свои счёты.
…Телефон зазвонил как раз в тот неудобный момент, когда Дюваль, расстроенный, взбешенный неудачным свиданием, красный и весь в поту, откинувшись в кресле, яростно додрачивал себе, чтобы хоть как-то понизить нервное напряжение. Дергая рукой вверх-вниз по члену, он представлял, как Соломон — связанный и брошенный на колени — отсасывает ему, в то время как Эрнеста, подвешенного за руки на железный крюк, изо всех сил охаживает кнутом голая Мирей Бокаж…
— Ахххххххх!!! — Жан кончил с громким криком, забрызгивая семенем живот, бедра, подлокотник кресла и журнальный столик, где стоял телефон, настойчиво продолжавший звонить.
После оргазма на него сразу накатил приступ сонливой апатии, и он снял трубку только потому, что понадеялся на добросердечие Эрнеста: возможно, художник раскаялся в своем поведении и убедил Соломона пересмотреть планы на ближайший вечер… ну, или это могла быть Бокаж с сообщением, что прямо сейчас выезжает к нему из клиники, и трусики у нее уже мокрые…
Дюваль не получил ни царя Соломона, ни дерзкого Ариэля (6), ни жадной до наслаждений Лилит — вместо них ему достался дядюшка Густав, с его тихим шелестящим голосом любезной змеи.
Разговор вышел долгим, куда более долгим, чем хотел Жан, и в конце концов утомил самого Райха. Они так и не пришли к согласию. Дядюшка Густав, по его собственным словам, сидел сейчас в Жуан-ле-Пен, «утешал бедняжку Сесиль», и на правах «старинного друга семьи» пытался наставить заблудшего супруга на путь истинный. Он говорил мягко, вкрадчиво, почти елейно, и так убедительно, что временами Жану казалось, что пальцы Райха вытягиваются из телефонной трубки, как цепкие паучьи лапы, через ухо пробираются прямо в мозг и начинают там хозяйничать…
Это было чертовски неприятное ощущение, Дюваль морщился, ежился, но все не находил в себе достаточно храбрости, чтобы заявить, что не нуждается в поучениях, и со своей супругой он как-нибудь разберется сам, без помощи доброхотов.
Сесиль не пыталась вмешаться в беседу, но она определенно была там, скорее всего, слушала разговор через параллельный аппарат. Жан слышал ее взволнованное, чуть хрипловатое дыхание, и бесился, потому что не мог заставить ее или себя положить трубку.
Через полчаса Райх выкатил тяжелую артиллерию, напомнив Дювалю, скольким в своей жизни тот обязан католическому обществу, и, конечно же, о гранте фонда, и другой помощи — порой очень существенной — единственным условием которой была нерушимая прочность брачного союза.
— …В случае, если вы опозорите свою семью разводом, несмотря на то, что наша церковь и вера прямо его запрещают, вы, Жан, не просто лишитесь поддержки, вы останетесь один… Подумайте еще, подумайте хорошенько! Готовы ли вы стать изгоем там, где всегда знали только тепло и радушие, и где объятия братьев и сестер были открыты для вас? Стоит ли менять их любовь, и любовь Господа, на мерзостный порок? Вспомните: блажен муж, который не ходит на совет нечестивых… И вспомните, перечтите еще раз, Жан, что случилось с Содомом. Вспомните, что совокупляющийся с блудницею становится одно тело с нею, ибо сказано: «два будут едина плоть».
Последние удары из бронебойных орудий райховского красноречия заставили Жана похолодеть — слишком ясен был намек, что дядюшка Густав каким-то образом прознал или догадывается не только насчет Соломона, но и насчет прелюбодеяния с Мирей Бокаж… И, если связь с Кадошем была недоказуема (положа руку на сердце — и связи-то никакой не было, Соломон просто играл с ним, со скуки или ради забавы), то они с Мирей могли скомпрометировать себя, поскольку осторожность и рассудительность не входили в число достоинств рыжеволосой «блудницы». Доказанный же
