— Но кто-то там наверху — не знаю, кто, но думаю, что он скорее с нимбом, чем с рогами — показал мне тебя, Эрнест, и теперь я знаю, что ошибался. Я люблю и счастлив.
Художник покраснел от столь откровенного признания, коснулся рукой волос Исаака, таких же непослушных и жестких, как у Соломона, медленно, чувственно погладил и проговорил дрогнувшим голосом:
— Знаешь, я тоже думал, что не выживу, когда потерял Сезара… и потом было еще много потерь и много-много боли. Так много, что я тоже не особенно верил в счастье, и тоже ошибся. Только те, с нимбом и рогами, здесь совершенно ни при чем, Лис. И тебя, и меня спасли люди, причем одни и те же. Доктор Эмиль Шаффхаузен и доктор Соломон Кадош.
— Черт побери, Торнадо… ты совершенно прав…
Исаак придвинулся к брату и прижался лбом к его плечу, точно ища защиты. Соломон вздохнул, обнял близнеца, другой рукой обнял Эрнеста, и притянул обоих к себе:
— Мальчики мои, я понятия не имею, что с нами происходит. Мне трудно предполагать, что будет дальше. Я чувствую, что всем нам достанется по первое число, и очень скоро… но твердо знаю только одно: что я никому и никогда вас не отдам. Ни вместе, ни по отдельности. Никому. Никогда. Я умру за вас, если понадобится, но обещаю сделать все, что мы с вами — вместе — жили долго и счастливо…
— …И умерли в один день, — не сговариваясь, в один голос закончили Исаак и Эрнест, надежно спрятанные под его руками… а через несколько секунд все трое, смеясь и плача одновременно, принялись обнимать друг друга.
***
Жан не знал, была еще ночь или наступило утро — он давно потерял счет времени. Временами ему казалось, что он умер и попал в ад, тот самый ад, которым его пугали в воскресной школе, где нет надежды, а только тьма, плач и скрежет зубовный, и мучения грешников длятся и длятся без конца.
Где же еще, как не в преисподней, могло так ужасно пахнуть, где могли раздаваться такие жуткие звуки, где могла терзать тело такая чудовищная боль?..
Сперва, лежа на бильярдном столе, как рыба на сковороде, он еще сопротивлялся, кричал, брыкался, отбиваясь от мучителей, грозил им полицией и преследованием по закону за похищение человека, взывал к разуму и гуманности, но они отвечали глумливым хохотом и непристойными шутками. Кто-то делал комплименты его заднице, добавляя, что жаждет трахнуть ее на всю глубину, и подробно описывал, как именно будет это делать. Кто-то цитировал Библию, или, скорее, разыгрывал в лицах притчу о Содоме, прижимался к Жану, водил членом по его ягодицам, и с придыханием обещал:
— Скоро мы познаем тебя! Лучше бы тебе расслабиться, ангелочек, если не хочешь, чтобы тебе в клочья разорвали дырку!
Сухой «докторский» голос (интонации профессионального медика Дюваль опознал даже в такой ситуации) прокомментировал:
— Спринцовки недостаточно. Я предписываю ему глубокое промывание. Мы удалим из него всю внутреннюю грязь и сделаем чистым для нашей особенной мужской любви.
Это заявление вызвало новый взрыв смеха и довело веселье до апогея. Из колонок грянул уже не рок, а разухабистая сельская музыка, какое-то странное кантри — как озвучка порнофильма — со встроенным в звуки гитар, дудок и банджо мычанием коров и хрюканьем свиней.
Дюваля стащили со стола, поставили на четвереньки посреди комнаты, шею затянули в жесткий ошейник с поводком, а руки и ноги заковали в колодки. С ним делали что хотели, трогали где и как хотели, и он никак не мог это остановить, только рыдал, постепенно утрачивая остатки мужества, и по-детски молил:
— Не надо! Не надо! — чем вызывал еще большее веселье.
Мягкая рука погладила его по спине и почесала за ушком, мягкий голос успокаивающе сказал:
— Ну-ну, малыш, не плачь. Больно не будет. Доктор все сделает хорошо и быстро. Мы просто промоем тебя, чтобы ты не обкакался. Никому из нас твоя грязная попка не нужна.
Ему щедро плеснули вазелина между ягодицами, и без всяких церемоний запихнули в дырку наконечник клизмы. По трубке полилась вода, заставляя живот разбухать, и скоро Жан почувствовал вполне определенные позывы… Тут бы ему и умереть от стыда, но столь быстрая развязка не входила в планы мучителей, среди которых, несомненно, был умелый врач: в нужный момент Жана освободили, перевернули, усадили на огромный ночной горшок — явно из антикварной коллекции — и, пока он корчился на нем, закрыв пылающее лицо руками, гости вечеринки, взявшись за руки, с хохотом носились вокруг в веселом хороводе. Это действительно напоминало Содом…
После ему снова завязали глаза, за руки и за ноги вытащили из комнаты, отнесли, должно быть, в ванную, где как следует отмыли, обтерли, смазали кремом и дали немного передохнуть… и Жан снова ничего не мог поделать с горячей признательностью, затопившей его сердце: он готов был целовать ноги «банщикам», за то, что они его хотя бы несколько минут не мучали и не оскорбляли.
Вечеринка, впрочем, только начиналась, и главное веселье было впереди, в чем Дюваль очень скоро убедился.
Из ванной его перевели в другое помещение, очень темное и очень теплое, с единственным источником света в виде красноватой лампы, стилизованной не то под факел, не то под адский огонь. На полу лежал толстый ковер, по стенам тянулись кожаные диваны, а прямо посередине было установлено подобие козел, где с помощью особых механизмов можно было регулировать высоту, ширину и угол наклона… К этому устройству и привязали Жана, надежно закрепив широкими ремнями не только руки и ноги, но и шею. Бёдра жертвы оказались раздвинуты ровно настолько, чтобы раскрыть анус, а выемка под животом давала свободный доступ к вяло болтающемуся, сморщенному члену.
Здесь тоже звучала музыка -ритмичная и мрачная, гулкая, напоминающая ритуальные песнопения, но не христианские, а принадлежащие какому-то дикому языческому культу.
Жан больше не пытался бороться, не пытался кричать, если бы он мог, то перестал бы и дышать. Он сдался…
— Ты наш, малыш Жан. Мы познаем тебя. Мы дадим тебе все, что ты хочешь, все, чего ты заслуживаешь, — шептали ему гнусные, страшные голоса призраков, их глотки обдавали его смрадным дыханием, с запахом гашиша и алкоголя.
…Сколько их было? Десять, двадцать, сто? Целая армия? Жан только глухо хрипел, когда на него снова и снова набрасывались, кусали и лизали, больно сжимали мошонку, тискали член, и впихивали в анус то что-то горячее и твердое, то, наоборот, холодное, склизкое, упругое, как живая змея…
Его растягивали беспощадно: пальцами, и с использованием
