«Боже, помоги мне… боже, спаси меня… боже, я больше никогда… никогда…» — отчаянно зарекался он в короткие промежутки между пытками, а когда начиналась очередная серия насилия, плакал и выл, но не смел произнести имя Божье вслух. Каждая мышца в теле ныла, каждый нерв содрогался, а голова болела до мучительной дурноты.
Но когда на него несколько раз помочились, от острого запаха мочи ему стало совсем дурно, желудок окончательно взбунтовался, и Жана мучительно вывернуло, потом еще и еще. Извергая из себя остатки пищи, желчь, кислоту и чужую сперму, он вообразил, что теперь ему точно пришел конец, кое-как повернул набок голову и сипло простонал:
— Священника! Священника! Я хочу исповедаться!..
Внезапно мучители оставили его, исчезли, словно унесенные вихрем, испарились, как призраки, заслышавшие пение петуха или звон церковных колоколов.
Жана отвязали от козел, бережно опустили на пол, обтерли влажным полотенцем, дали вдохнуть что-то резкое, мгновенно прояснившее сознание и облегчившее головную боль; затем настал черед его истерзанного, вспухшего ануса — те же чуткие и заботливые руки смыли сукровицу и потеки семени, смазали края отверстия и поврежденные ткани анестетиком.
Мягкий и грустный голос сказал:
— Господь да простит тебя, заблудший брат. Оставь свои прегрешения, узри свет истины, вернись на путь спасения, и обретешь надежду.
Другой голос, более властный и строгий, но тоже мягкий, спросил:
— Усвоил ли ты урок, Жан Дюваль? Просишь ли ты у Господа прощения за свои грехи, за блуд и гордыню, за тщеславие и чревоугодие, за пьянство и мерзостные содомские дела? Раскаиваешься ли ты в своем поведении?
— Да, раскаиваюсь… раскаиваюсь! — бормотал Жан, задыхаясь, и в порыве благодарности и надежды на спасение принялся биться лбом об пол. Его удержали и снова спросили:
— Готов ли ты оставить путь погибели и вернуться на путь спасения, во имя Отца и Матери?
— Да, да, да… Готов! Готов! — он опять забился в плаче, судорожно хватая губам воздух, все еще не в силах поверить, что пытка прекращена, и его оставляют в живых.
— Обещаешь ли ты верно и преданно служить Господу, и всем делам Его, и повиноваться слугам Его, говорящим от Его имени?
— Да, да… обещаю! Клянусь!
— Не клянись. Но да будет твое «да» — «да». Этого достаточно.
— Обещаю… обещаю… я сделаю все…
— Мы видим, Жан Дюваль, что ты готов встать на путь спасения. Будь же благоразумен и послушен, и Господь посетит тебя, осенит благодатью, и никто не узнает о твоем позоре. Если же ты ослушаешься и снова оскорбишь Господа противлением, если не исполнишь, что должно — кара не замедлит, и будет такой суровой, что нынешний урок покажется тебе невинной детской игрой.
Комментарий к Глава 11. Пленники любви
1 Кур Салейя - самый известный рынок в Ницце, в Старом городе, он же Цветочный рынок.
2 содомляне - в данном контексте не содомиты (грешники-мужеложники), а жители города Содом (типа парижане)
3 Подранея - вечно зеленая лиана, с крупными розовыми трубчато-колокольчатыми цветами, очень красивая.
Визуализации:
1. Исаак в переживаниях из-за Эрнеста:
https://a.radikal.ru/a11/1810/0c/55160d912bb5.jpg
2. Соломон после работы:
https://d.radikal.ru/d11/1810/8e/e8576ebd8bc1.jpg
3. Немного сердитый Соломон:
https://a.radikal.ru/a09/1810/f3/9f1349fbeb6b.jpg
4. Эрнест после сцены на кухне:
https://d.radikal.ru/d15/1810/af/cb69f4b4d2ef.jpg
5. Жан Дюваль на “перевоспитании”
https://d.radikal.ru/d34/1810/9e/0c5488088723.jpg
6. Жан сломлен
https://b.radikal.ru/b43/1810/88/4aa4bf7ecdea.jpg
========== Глава 12. Опасное благородство ==========
Врач должен обладать взглядом сокола,
руками девушки, мудростью змеи и сердцем льва.
Ибн Сина
Благородная душа стоит выше обид,
несправедливости, огорчения, насмешки;
она была бы неуязвимой,
если бы не страдала от сострадания.
Ж. Лабрюйер
Стрелки часов показывали половину пятого. Еще не светало, ночь сохраняла полные права и летала над Ниццей в своем иссиня-черном плаще, сплошь расшитом алмазами, золотом и серебром.
Карнавальный шум улиц все больше затихал, растворяясь в ворчливом бормотании моря, прежде чем ненадолго умолкнуть на время самого сладкого предутреннего сна, короткого перехода между вчера и сегодня.
Огни старого города по-прежнему сияли, с готовностью освещая дорогу домой или указывая кратчайший путь к удовольствию, и не собирались гаснуть до самой зари. В этом буйстве электрического света под сиреневым куполом небес, на узких улицах и просторных площадях, среди древних камней, цветов и деревьев, зарождалась и жила своя магия. Из-за нее праздный сон в собственной постели казался напрасной тратой времени даже самому усталому жителю Ниццы, не говоря уж о заезжих гостях…
Обнаженные Эрнест и Соломон стояли перед окном, открытым в душистую летнюю темноту, полную вздохов и звезд, целовались и поили друг друга вином из уст в уста, обнимались до боли, так, что переставало хватать воздуха, и в паузах ласково перешептывались, словно боялись громким разговором потревожить дремлющего на диване Исаака. В лиловатом сумраке, заполнявшем комнату, его нагое тело, расслабленно раскинувшееся на подушках, напоминало античную скульптуру отдыхающего атлета, но этот мрамор был теплым и дышащим, живым и желанным.
Лис не спал, но и не бодрствовал, скользил сознанием по ломкой границе реальности, прислушивался к биению сердца, к гулу взволнованной крови, и дышал с наслаждением, как освобожденный раб, на чью шею больше не давит ошейник, а руки и грудь наконец-то отдыхают от надоевших, унизительных пут…
Вторая ночь, проведенная близнецами Кадош вместе с художником Вернеем, отличалась от первой, и не только еще большей страстью, но и особенным чувством, точным знанием, что для каждого из них — это начало новой жизни. Сложной, опасной, неведомой, неистовой и прекрасной, как гроза над морем, как торнадо — порождение грозовых облаков, и полностью достойной называться Жизнью, в противовес прозябанию узника, свободного только в стенах своей темницы.
— Может быть, ляжем?.. — спросил Эрнест, когда в бутылке закончилось вино, и объятия любовников стали совсем жаркими и напряженными, ищущими все большего слияния.
— Давай ляжем, но спать еще не будем. — прошептал Соломон, провел губами по контуру ушной раковины и слегка прикусил мочку — ту самую, что была с проколом для цыганской или же пиратской серьги.
— Ты ненасытное чудовище… — Эрнест задрожал от удовольствия и тихо засмеялся в шею своего царя. — Тебе нужно отдохнуть.
— Мне?
— Именно тебе.
— Я что, таким утомленным выгляжу? — Соломон качнул бедрами, прижимаясь теснее, так, чтобы любовник почувствовал низом живота его полностью твердый член. — Но если ты устал…
Признаться, что он попросту падает с ног и, несмотря на сильное желание, боится уснуть стоя, Эрнест
