Лежащий в кармане список потерял смысл. Кряжевой бросил взгляд на часы. Еще почти пятьдесят минут…
– Пойдем, – отрывисто сказал он и зашагал, сам не зная куда.
– Здесь выбрать некого? – озадачился Бесокрут, но поспешил за ним. – Вон, площадка детская…
Кряжевой сжал зубы и прибавил шагу, цепко осматриваясь по сторонам. Двор, автостоянка, сквер, ларечек с фруктами-овощами…
– Выбираешь? Ну-ну. Да коснись что, любой из них бы тебя в фарш три раза перекрутил и задумываться не стал – кто ты, что ты…
– Заглохни.
– Ничего, небо еще покоптишь, мою правоту частенько вспоминать будешь. Я тоже когда-то на мир разинув рот смотрел, да в него быстро дряни всякой напихали. Что-то выплюнул, а что-то проглотить пришлось… Или ты думаешь, я сразу таким родился?
– Заглохни.
– Ну, как знаешь…
На помойку Кряжевой наткнулся спустя минут десять. Крытый обшарпанный павильон, примерно четыре на два с половиной метра, бетонный фундамент, внутри – несколько зеленых пластиковых контейнеров на колесиках. Возле одного возилась невысокая сутулая фигура в темной мешковатой одежде, около ее ног лежал полупустой полиэтиленовый пакет.
Кряжевой поспешно огляделся. Метрах в двадцати шла нарядная парочка, но, судя по направлению, она скоро скроется из глаз. Больше поблизости никого не было. Кряжевой скупо, тоскливо выматерился и пошел к павильону, лихорадочно придумывая, что сказать…
Шагнул в неширокий – контейнер боком выкатить – проход, замер. Человек обернулся, без испуга, но с явной настороженностью.
Женщина. Лет пятидесяти пяти, темные с изрядной проседью волосы были зачесаны назад, худое бледное лицо, крючковатый нос, плотно сомкнутые губы, правый глаз заметно косил. В руке она держала помятую пивную банку. На грязноватой одежде виднелись следы старательных, но не слишком умелых латок.
– Я аккуратно, не мусорю, – торопливо сказала женщина, наверняка ожидая, что Кряжевой начнет орать. – Если нельзя здесь, то уйду.
Невидимый ею Бесокрут громко причмокнул:
– Ну, это уже почти сладкое… Годится.
Во рту у Кряжевого стало сухо и горько. Он понимал, что зашитая одежда и привычка женщины лазать по мусоркам вовсе не означают, что ее существование не имеет смысла, что она никому не нужна в этом мире. Но выяснять это не осталось ни сил, ни желания. И лучше не думать о том, что будет, если самое позднее – через сорок минут – Бесокрут лениво не обронит: «Сыт».
На душе было паскуднее некуда. Но Кряжевой знал: времени просить прощения или вообще что-то объяснять женщине нет. Да и какой смысл? Злая сила подталкивала – неугомонно, безрассудно: «Давай, давай!»
– Удавка. Дыба.
Невидимая петля сдавила женщине горло, лишая возможности кричать. Она хрипнула, а в следующий миг очутилась на полу, ее медленно, неумолимо растягивало в струну, коротко брякнула о бетон выпавшая из пальцев банка. Женщина оскалилась от напряжения и растущего удушья, в ее глазах застыли ужас и непонимание: за что?!
Бесокрут застыл над ней, возбужденно сопя от удовольствия. Кряжевой отвернулся, выбежал из павильона, свернул за ближайший угол и пошел наугад, не разбирая дороги.
Хотелось выть, ногтями драть кожу с лица, кусать руки до крови, биться головой о стену. Только бы притупить осознание того, что неподалеку мучительно умирает ни в чем не повинный человек. Умирает потому, что Кряжевому хочется не чего-то запредельного, а простого человеческого счастья. Но за то, что многим дается даром, ему приходится исправно платить жуткую, растущую с каждым годом цену. Кряжевой не мог оставить женщину жить калекой, как тех же Тему и Батыра, лучше уж смерть… И Бесокрут точно нажрется.
– Батя, вот и свиделись, батя… Извини, что так редко, жаль, что раньше не смог. Батя…
Боковое стекло у заезжающей в парковочный «карман» «Тойоты Камри» было немного опущено. Из колонок пел Александр Маршал, и память Кряжевого невольно зацепилась за…
– Вот и свиделись…
Как ни странно – дурное предчувствие, бередящее душу с самого утра и идущее в связке с воспоминанием, что сегодня – ровно год с того дня, как он размозжил Бесокруту голову, помогло не шарахнуться от возникшего перед ним колдуна.
Кряжевой остался сидеть, где сидел – на лавочке неподалеку от детского городка, в котором играли Витя с Марьяной, оцепенело глядя на стоящего в шаге Бесокрута. Не замечая, что тихо стонет сквозь зубы…
– А ты разве не знал, что колдунов убивать нельзя? – делано удивился Бесокрут. – Странно, на каждом углу про это трындят, все уши прожужжали…
Кряжевой медленно защипнул кожу на тыльной стороне кисти. Резко скрутил, поморщился.
– Не спишь? – понимающе кивнул Бесокрут. – Вот и славно… Умишком, кстати, ты тоже не тронулся, не надейся.
Кряжевой судорожно огляделся. Две молодые мамочки с колясками, занявшие соседнюю лавочку, не обращали на Бесокрута никакого внимания, хотя он должен был привлекать его к себе – босой, в майке и трениках, говорит в полный голос…
Бесокрут проследил за его взглядом, легонько покачал головой:
– А меня здесь ни для кого нет… Кроме тебя, понятно. Это же только наше личное дело, чужие глаза и уши совсем ни к чему… Хотя ты от всех никуда не делся, поэтому – без эмоций и криков. Не веришь? Смотри.
Он провел ладонью по лицу, ото лба до нижней челюсти. На его месте появилась рана, продолжающая сниться Кряжевому не реже раза в неделю. Бесокрут отошел к соседней лавочке, встал перед мамочками, помахал им рукой. Они не могли не видеть его, но вели себя как обычно, одна из них высматривала что-то в городке, глядя сквозь колдуна…
Бесокрут постоял еще несколько секунд и направился обратно, на ходу вернув себе прежний облик.
– Еще сомнения есть? Отпали, вижу. А теперь давай поговорим.
– О… О чем? – выдавил Кряжевой.
– О погоде. Отличная сегодня погода. Самое время долги отдавать.
– Марьяну не трогай…
– Не угадал. Не о ней теперь речь пойдет, – колдун вдруг оказался с ним лицом к лицу, посмотрел в глаза. – Понял, о ком?
Горло как будто стиснула жесткая рука, а вторая – ударила под дых. Солнечное июльское утро вдруг дохнуло знобящей сыростью, цветная картинка потеряла четкость, налилась темными, пугающими тонами.
– Витя… – выдохнул Кряжевой с третьей попытки. – Зачем?
Бесокрут посмотрел на него, как врач – на пациента с редкой болезнью, знающий, что теперь им предстоит видеться часто и долго.
– Моим ремеслом жизнь можно изрядно растянуть… Но когда-нибудь все изнашивается, и тело – тоже. Приходится новое подыскивать. Твой мне подходит: мальчик крепкий, я его как себя лечил. Точнее – для себя. Уживемся, папаша…
– Нет… – сказал Кряжевой, не слыша собственного голоса. – Нет…
Бесокрут захихикал, глядя на помертвевшее лицо Кряжевого. Потом заговорил, серьезно, неторопливо.
– Хочешь правду? Я лечить согласился, последние силы в него вложил, потому что знал – ты дочь не отдашь и меня порешишь. Да, я бы на ее мясце еще немного протянул и, глядишь, нашел бы мальчонку какого-нибудь…
