Кряжевой закрыл глаза, чтобы не видеть колдуна. Не зная, кого он сейчас ненавидит больше – его или себя…
– А если не отдам?
– Тогда держи еще кусок правды. Можешь не отдавать. Но такое право отработать надо…
– Как?!
Мамочки по соседству испуганно обернулись к нему. Кряжевой заставил себя изобразить подобие виноватой улыбки, показал на солнце, потом себе на голову: напекло, извините… Мамочки переглянулись, встали и ушли.
– А ты точно хочешь это знать? – Бесокрут проводил их язвительной ухмылкой. – Каждый год придется отрабатывать… Кровью и болью. Чужой и своей. Если хоть в чем-то слабину дашь – сын мой. Или я верну ему болезнь. Поверь, и так можно… Сгниет за неделю. Продолжать?
– Рассказывай, – хрипло проговорил Кряжевой.
– Силу я дам, а остальное – сам решай: кого, как. Пока на год вперед не наемся. Теперь дальше…
Бесокрут выжидающе уставился на Кряжевого, потом снисходительно бросил:
– Все, сыт. Удачу будешь пытать?
– Буду.
«Поощрение тебе сделаю, – память вернула Кряжевого на шесть лет назад. – Мало таких, кто за свою кровинушку такое пережить согласится. Знаю, навидался… Да и себе нервишки пощекочу, люблю это дело».
До конца срока оставалось пятнадцать минут. Кряжевой сосредоточенно смотрел, как колдун достает из кармана штанов два шарика – черный и красный, вытягивает вперед руки, ладонями вверх.
Кряжевой моргнул, и красных шариков стало шесть.
Из боков колдуна начали расти руки – третья, четвертая… Седьмая выросла из солнечного сплетения. В прошлом году их было шесть, в позапрошлом – пять.
Бесокрут свел все ладони вместе, скрыв шарики, и начал трясти, перемешивать их. Кряжевой напряженно следил за ним, надеясь, что в щели между пальцев промелькнет черное, и он точно будет знать, в каком кулаке избавление от боли и страха за всех – Витю, Дашу, Марьяну, себя. Красный означал, что в ближайшие часы ему предстоит пережить то же самое, что пережили полковник, Тема и остальные…
Правда, его раны мистическим образом заживут уже на следующий день. А через год Бесокрут придет снова, и все повторится.
Только рук будет восемь.
– Оп!
Ладони распались на семь кулаков, замерших в полуметре от Кряжевого.
– Черный – все кончится, красный… Ну, ты помнишь. Угадывай.
Кряжевой ткнул указательным пальцем в кулак седьмой руки.
– Здесь.
– Уверен? – нахмурился Бесокрут.
– Нет. Но – здесь.
Колдун улыбнулся – странно и жутковато, как всегда в такой момент.
– Смотри… Оп!
Три левых кулака и два правых – верхний с нижним, разжались. На асфальт упали пять красных шариков. Бесокрут возбужденно хохотнул:
– Ты глянь, что творится! А теперь – момент истины…
Пальцы седьмого кулака дрогнули и начали разжиматься – невыносимо медленно, а Кряжевой смотрел, затаив дыхание, боясь отвести взгляд…
Оксана Ветловская
Яр
Больше всего на свете Славка боялся, что однажды ему придется убивать. Вот уйдет отец на фронт – а было ясно, что дело это неминуемое, хоть отцу пока и дали отсрочку, потому как работал он электриком в трамвайном депо, но до поры до времени, – и придется тогда Славке самому курей рубить. Только подумав об этом, Славка почему-то испытывал ужас куда больший, чем даже при мысли о том, что на фронте отец может погибнуть. Последнее было все же далеким и абстрактным, а топор в окровавленном чурбаке – вот он, под навесом, стоит лишь выйти во двор. Едва Славка представлял, как придется самому брать этот топор, другой рукой хватать живое, трепыхающееся, теплое, дышащее, которое так не хочет умирать, – его начинало тошнить, руки и ноги холодели, и, казалось, будто все тело облепляла липкая тугая паутина.
Кур, на Славкину беду, завел еще дед, когда жив был. Деда Славка не любил: бранчливый был, с чугунным нравом, скупой скопидом, да в придачу жестокий. И не просто бездушный, а как-то по-особенному жестокий, с изуверским таким подвывертом – отравил покусавшую его соседскую собаку чем-то таким, что та полдня мучилась, подыхая, а он все ходил смотреть, и котят кошки Маньки топил не скопом, а вдумчиво, по одному, будто удовольствие получал. Когда дед, тяжело прохворав с месяц, лег в гроб, блестя длинным желтым носом, Славка испытал только облегчение. Но остались куры: их дед завел незадолго до смерти, чтобы яйца на рынке продавать; из самых нищих поволжских крестьян, каким-то образом занесенный судьбой в Киев, дед всю жизнь пытался наладить свое дело и всю жизнь прогорал. Родители и бабушка к хозяйству с курами как-то попривыкли (хотя поначалу без конца сетовали) и не спешили от него избавляться. И вот однажды отцу взбрело в голову научить Славку кур забивать. «А то ведь не мужик растет». Славка и впрямь рос немного чудным, «блаженненьким», как говорила бабушка. Никогда не играл в войнушку и не любил книг про сражения. На рыбалку не ходил. Поутру под смех домашних вылавливал из бочки с дождевой водой еще живых жуков и мотыльков, чтобы те не утонули. Отбивал у уличных мальчишек всякую живность, которую те мучили. Вот что-что, а драться Славка умел, кулаком в ухо, или даже сопелку свернуть, или зуб выбить – это запросто, такое Славка жестокостью не считал, если за дело. Так что его не особенно дразнили, хотя считали чудаковатым. Вечно Славка ходил по соседям, пристраивая каких-то щенят и котят, а кошку Маньку, ставшую совсем старой, беззубой и с бельмами на оба глаза, кормил три раза в день хлебом, размоченным в молоке, и, когда она тихо издохла во сне, похоронил в палисаднике. Отец считал всю эту возню немужским занятием и полагал, что Славке нужно закалять характер.
Кур, предназначенных на забой, прежде всего на сутки запирали в особой клетушке с сетчатым дном, где им давали только воду, чтобы у них очистились внутренности. Заранее оповещенный отцом о завтрашней учебе, Славка иногда подходил к клетушке, смотрел на темно-рыжие гладкие перья и алые гребешки птиц, и так их было жалко, и заранее тошнило, даже ужин в горло не полез. И ведь не отвертишься, отец был строг. Утром Славку бил озноб. Вытащили из клетушки первую курицу, связали ей лапы, отец показал, как правильно обхватить ее левой рукой и уложить на колоду. «Руби быстро. Раз – и готово». К этому моменту Славка уже не чуял ни рук, ни ног, его покачивало, и топор показался чудовищно тяжелым и ледяным – должно быть, именно такой на ощупь была бы сама смерть, если бы ее можно было потрогать: что-то огромного веса, полное извечного холода.
– Ну, чего так побелел? Руби давай. Мужик ты или кто?
– Не буду, – хрипло сказал Славка. – Сам руби, если хочешь.
– Ну и кисляй уродился, а еще Ярославом назвали! Тебе ж уже семнадцатый год! Мало ли, чего в жизни случится – как семью-то кормить будешь? А вот как в армию пойдешь, а если стрелять прикажут?
– Не
