километр четыреста метров. Цифры эти привожу не случайно. Дело в том, что после меня выпросил у Сахарова рычаги Валерий Ельсиновский. Он вел машину каких-то жалких шестьсот метров, но, едва остановившись, начал доказывать, что протянул ее по Антарктиде больше меня. К счастью, нашлись честные люди, восстановившие историческую правду: Сахаров и штурман Морозов заверили подлинность приведенных мною цифр. И вы думаете, что доктор успокоился? Как бы не так! Он тут же сочинил небылицу, что якобы один водитель на остановке разводил руками и удивлялся: 'В жизни не видел такую хромающую на обе ноги 'Харьковчанку'! Уж не Санин ли ее случайно вел?' Разумеется, свидетели подтвердили, что я орудовал рычагами как подлинный мастер.
Последние объятия, ракетные залпы - и поезд ушел в свой далекий и трудный путь. Мы следили за ним, пока хватало глаз, а потом, молчаливые и торжественные, отправились на станцию.
- Золотые ребята, железные люди! - запуская тягач, растроганно говорил Тимофеич и вытирал мокрое лицо. - Хотите верьте, хотите нет, но, когда я прощался этими мошенниками и стилягами, из глаз посыпались вот такие слезы, как орех...
И ещо из впечатлений последних дней.
Зная любовь корреспондентов ко всякого рода рекордам, мне за одно утро преподнесли их целых три.
Перечень открыли Борис Сергеев и Коля Фищев, запустив зонд на сорок три километра - рекорд Востока за все годы! Верный своему слову Сидоров 'выставился' на бутылку коньяку, и аэрологов немедленно окружила веселая толпа: каждый доказывал свою причастность к успеху.
- Я вас такой яишницей накормил, что за пятьдесят могли запустить! подчеркивал свои заслуги Павел Смирнов.
- Пересолил ты свою яишницу! - 'топил' конкурента Валерий Фисенко. И тебя, Сашок, мы близко к коньяку не подпустим. Мы знаем, кто нам помогал!
- 'Нам'? - поражался такой наглостью Саша Дергунов. - Я хоть погоду предсказал, а ты?
- Я?! - Валера плутовски пучил свои глаза и вздымал руки, призывая в свидетели всевышнего. - А кто сегодня утром дал Борису прикурить? Кто, я тебя спрашиваю?
Второй рекорд зафиксировал Саша Дергунов: поднялась пурга, какой летом на Востоке еще не бывало. Но за это достижение коньяка не полагалось; более того, Фисенко не наскреб лишь двух голосов, чтобы наградить 'рекордсмена' нарядом вне очереди.
И третий, самый главный рекорд: впервые в такую пургу, при почти полном отсутствии видимости, на Востоке сели самолеты благодаря вводу в действие радиопеленгатора. Помню, что разгружали мы в тот день продукты: ящики с консервами, мясными полуфабрикатами, яйцами, вареньем и прочее. Из-за пурги открыли не подветренный транспортный люк, а противоположный - пассажирский, и мы, столпившись внизу, по очереди принимали сверху ящики. Когда подходила моя очередь, а шел тяжелый ящик, меня как бы случайно выталкивали в сторону, а когда спускалась какая-нибудь двухкилограммовая коробка, раздавался дружный рев: 'Где Санин?' Судя по тому, что веселее всех при этом скалил зубы Ельсиновский, легко было догадаться, что обструкцию устроил он. К сожалению, у меня так и не хватило времени отомстить ему как следует.
Арнаутов и Миклишанский хватались за головы: получили радиограмму от своего шефа- академика с требованием добыть и привезти снежные монолиты с глубины шести метров! Это на Востоке, где один метр выпилишь - семь потов прольешь... Лишь Терехов воспринял прикаа как философ.
- Шесть метров - не шестьдесят, - рассудил он. - За мной, кандидаты!
Для карьера геохимики выбрали снежную целину метрах в трехстах от станции и категорически запретили механикам-водителям приближаться на машинах к заповедному месту - науку устраивает лишь стерильно чистый снег. В первый же день работы Гена растянул руку, сильно страдал от боли, но остался верен себе: притащил якобы с карьера старую, разорванную дамскую перчатку и шумно демонстрировал свою 'находку'.
- Найдено на глубине двух метров! - вещал он. - Если учесть, что на Востоке выпадает в год лишь несколько сантиметров осадков, то ясно, что перчатка потеряна лет сто назад! Гера, почему молчит твоя рация? Беги, возвести миру: 'Загадка станции Восток! Перчатка неизвестной дамы девятнадцатого века!'
Но зато у своего карьера геохимики теряли чувство юмора. Стоило невдалеке прогромыхать тягачу, как они выскакивали наверх и дружно грозили нарушителю кулаками. А что творилось, если посетитель осмеливался закурить или, страшно сказать, бросить окурок в районе карьера! Такой человек обзывался Геростратом, Савонаролой, лжеученым, гусем лапчатым и позорным пятном, а в заключение выталкивался в шею подальше от священного научного объекта. А на ослепительно белые двухпудовые снежные монолиты геохимики старались не дышать. Они упаковывали драгоценный снег сначала в полиэтиленовые, а затем в бумажные мешки и надписывали: взят с такой-то глубины, там-то и тогда-то. Один мешок надписал я, внеся тем самым некоторый вклад в развитие геохимии. А что? Быть может, именно в моем мешке оказались космические частицы, которые позволят ученым еще более успешно карабкаться по каменистым тропам науки.
В эти дни произошло событие, вызвавшее на станции всеобщий энтузиазм: Арнаутов решил остаться на год! В последнее время он мучительно колебался, вспоминая своего трехлетнего Вовочку и красавицу жену Олечку, день рождения которой мы отмечали всем коллективом, но капля долбит камень, и Гену уговорили. Сидоров срочно связался по радио с Гербовичем, получил 'добро', и Гена вместе с добровольными помощниками сел писать заявление на имя своего академика. У меня сохранился первый вариант этого документа, отразивший легкомысленное настроение помощников:
'В связи с тем, что коллектив Востока не может обойтись без моих дежурств по камбузу, а также учитывая необходимость обыграть Ельсиновского в настольный теннис, считаю целесообразным оставить меня на зимовку. Кроме того, прошу установить в актовом зале института мой мраморный бюст. Целую. Арнаутов'.
Гена разогнал помощников, написал заявление, отправил его и стал с волнением ждать ответа.
Увы, отказал академик, к общему сожалению восточников. Каких-то фондов, что ли, не хватило...
В последний день я нанес еще два визита. Утром магнитолог Владимир Николаевич Баранов, выполняя свое обещание, повел меня в святая святых станции - магнитный павильон. Мы спустились в глубь Антарктиды по шестнадцати ступеням и оказались в тоннеле длиной в несколько десятков метров. Передвигаться по нему можно было лишь в полусогнутом состоянии, а длиннющий Баранов - тот вообще выполнял цирковой номер, изгибая до мыслимых пределов позвоночник.
- Не до удобств, - говорил магнитолог, - можете себе представить, сколько труда и так поглотил этот храм. Пилили снег вручную и вытаскивали его бадьями!
По обеим сторонам тоннеля четыре крохотные каморки с установленными там приборами. В этом царстве вечного холода нет ни одного железного предмета, только медь и латунь.
- Вот здесь и выдает свои тайны геомагнитный полюс Земли. Не путать с магнитным полюсом! Тот находится в районе французской станции Дюмон-Дюрвиля и... дрейфует со скоростью около одного километра в год. Нам же повезло наш полюс теоретический и посему остается на месте.
Я полюбовался хитроумными приборами, пошарил глазами в поисках магнитных линий, которые где-то здесь должны перекрещиваться, но не обнаружил их, а спросить постеснялся: чего доброго, еще за невежду примут.
Научное значение магнитного павильона на Востоке огромное. Получаемые здесь данные о магнитном поле Земли уникальны, они в значительной степени облегчили и советским и зарубежным ученым понимание ряда процессов. Каких именно - не имею ни малейшего представления. Ведущие специалисты антарктической экспедиции не раз пытались втолковать мне сущность магнитного поля, но почему-то приходили в ярость, когда после их получасовой лекции я спрашивал, за какие команды они болеют. Вообще я заметил, что некоторые весьма даже уважаемые научные деятели развиты как-то односторонне. Фарадей, Эйнштейн, Планк, Курчатов - этих они знают назубок, а спросите их, кто такие Лев Яшин или Всеволод Бобров, изобразят из себя вопросительный знак.
В радиорубку я зашел в тот момент, когда радист, он же по совместительству почтмейстер Востока Гера Флоридов, вываливал из мешка на стол груду писем.
- Родные? Поклонницы? Деловая почта? - поинтересовался я.
- Филателисты... - горестно вздохнул Гера. - На неделю обеспечили работой...
Сотни писем со всех континентов! Часа два я просидел над ними, умилялся, возмущался, смеялся и
