Петр Варфоломеевич шел по мосту через Великую. Дождик уже окончился, и только тяжелые темные облака напоминали о непогоде. Они раздутыми овечьими шкурами наползали из-за спины Петра Варфоломеевича и массивными террасами громоздились впереди., как раз там, где предположительно и находилась конечная цель его путешествия…
Петр Варфоломеевич попытался вызвать в памяти не раз виденное на портретах крупное волевое лицо Грибова, быть может чуть-чуть одутловатое и обрюзгшее от бессонных ночей, проведенных в заботах и трудах, но выходило как-то не так: то брови слишком густыми выходили, то лысина великоватой. Оставив это пустое занятие, Петр Варфоломеевич взялся прикидывать, где сподручнее мастеров найти, чтоб пили не шибко и дело знали. На заводе, где уж второй год Петр Варфоломеевич работал вахтером, вроде бы и имелись кандидаты на такое дело, — своя строительная бригада, — да только все, как на подбор, сильно пьющие, да и с ленцой. А уж то, что через каждое слово, матерщина, про то и вообще вспоминать не хотелось. Как таких на Божье дело? Никак нельзя…
В последнее время в жизни Петр Варфоломеевич появилось много этих самых 'нельзя'. Но привык, стерпелся, и большие и маленькие 'нельзя' его уже не тяготили. С маленькими, конечно, было труднее. Ну, что за беда, к примеру, яичко в пост съесть или кифирчика испить? Смешные запреты, но… нельзя. Если в этом себе слабинку дашь, то и в большем не устоишь. Таков закон. Вроде бы и жалко Терентьевича, пытающегося что-нибудь с завода уворовать — мелочь какую, ведь свойский мужик… но нельзя. Нельзя потворствовать воровству, чем тогда сам лучше? Назвался груздем, полезай в кузов; на вахте сидишь — пусть и не своему, но сторож. Терентьевич теперь недобро косится, бормочет что-то по углам, но в его смену нести не рискует… Однажды ночью Петр Варфоломеевич задержал целую группу 'несунов': разобрали ценный японский прибор — и ну его через проходную по мелким частям. Остановил. То-то слез пролилось, ведь три девицы в это дело нечистое вляпались. И жалко их было, по человечески жалко, но нельзя на такое сквозь пальцы смотреть. Директор потом выяснял: 'В чье, мол дежурство, кто задержал?' — 'Да Варфоломеич и задержал', — сказали. 'Молодцом', — директор пожал руку и с улыбкой добавил: 'Устроил ты им Варфоломеевскую ночь'. Так , с легкой руки директора, и стали дежурства Петра Варфоломеевича называться 'варфоломеевскими ночами': 'Чей черед завтра?' — 'Варфоломеевская ночь' — 'Ну, да? Эх, и выпить не придется…' В другое-то время несли, находили общий язык с охраной — известное ведь дело, если нельзя, но очень хочется… то можно. Можно, все можно! А раз так, то давай, Емеля, пили сук на котором сидишь. Можно! 'Вот так и пилим, — с тревогой думал Петр Варфоломеевич, — и падаем себе вниз, а скоро, глядишь, и все дерево рухнет. Где ему устоять, если все можно? Нет, нельзя так…' Частенько размышлял об этом Петр Варфоломеевич, вот только с кем поделиться? На заводе кому это интересно или в семье? Посмеются. Чем это, скажут, на старости лет голову забиваешь? Ну, батюшке можно доверить, без ответа не останешься. Только он больше старушками занят, обихаживает их, с требы на требу спешит. Можно и с Макриной… Да, вот с ней действительно можно. Старушка Макрина на удивление легко входила в затруднения Петра Варфоломеевича и давала советы. Чаще всего сводилось к одному — молитве. 'Молись, Петр Варфоломеевич, молитва все превозможет и, как должно, образует…'
— Ведь как бывает, – объясняла Макрина, — ты просишь Заступницу нашу усердную помочь тебе, умягчить чье-то черствое сердце, раз другой, третий просишь, и Она, как скорая помощница, нисходит по твоим молитвам и касается Своей благословляющей десницей этого омертвевшего сердца. И то сразу оживает, как засохший цветок после дождя и откликается помощью на твою просьбу и нужду. Потом этот человек и сам может быть удивляться будет, с чего это он вдруг тебе милость оказал. Но такова сила Божия, которая и мертвого способна оживить…
У входа в офис Грибова Петр Варфоломеевич замедлил, перекрестился, 'Господи, благослови, Пресвятая Богородица, помоги', — попросил и тронул рукой большую стеклянную дверь. Охранники долго куда-то звонили, выясняя, действительно ли следует пропустить к Самому пенсионера такого-то. Трубка о чем-то невнятно шипела, и стражи с подозрительным прищуром с ног до головы оглядывали Петра Варфоломеевича. А тот оробел, даром что и сам-то был таким же охранником-вахтером. Хотел уж было сказать об этом, но не решился. А тут как раз и пропустили… Приемная, не в пример их директорской, была меблирована изящно, с иностранным вкусом: легкие удобные кресла и низкие столики с журналами для посетителей; широкие, как среднеевропейская равнина, секретарские столы, уставленные телефонами, компьютерами и прочей офисной премудростью; под стать всему — дородные стенные шкафы, заполненные книгами и толстенными папками. Петру Варфоломеевичу указали на свободное кресло и велели подождать, однако присесть он не отважился — больно хрупким показалось кожаное седалище — и подошел к книжному шкафу. Среди объемных фолиантов со сводами законов он тут же усмотрел два знакомых, тисненых золотом, корешка: жития святых Димитрия Ростовского за июль и сентябрь. 'Ага, бывает тут наш брат, — подумал Петр Варфоломеевич, — им помогли, а они, значит, одарили благодетеля'. Воодушевленный этой догадкой, он подошел к креслу и испытующе покачал его рукой за подлокотник.
— Да не бойтесь, они и слона выдержат, — пропыхтел сидящий рядом толстяк и ткнул свернутой газетой, которой только что помахивал перед лицом, в кожаное сиденье, — Италия — не какая-нибудь там Середка.
— Почему, и у нас могут делать, — возразил Петр Варфоломеевич, опускаясь в кресло.
— У нас только бананами могут торговать, — пренебрежительно просипел толстяк, — да и то африканскими.
Петр Варфоломеевич, хотя и не согласен был, промолчал и оглядел прочий, собравший по
