— Что ж нам тогда делать? – спросила она и, словно отгоняя мух, замахала вокруг себя руками.
— Что делать? — леший на минуту задумался и медленно, с расстановкой, произнес: — Похоже, нечего нам здесь делать. Все, что надо, они сами вытворяют. Для них злодейства наши безполезны —всему они научены и, пожалуй, уже поболее нашего. А супротив других нам просто не потянуть. Вот такая выходит карусель!
— Что-то не разумею я, — скривилась, было, баба, но потом воскликнула: — Ловко ты, однако, все рассудил — будь здоров!
— С кем поведешься, — леший с загадочным видом взглянул на потолок и повторил: — С кем поведешься! А нам уж пора, время на исходе…
Сборы были не долгими. Баба, не удержавшись, напоследок запорошила все вокруг раздорным зельем, щепоть которого отыскала где-то в недрах своего безразмерного сарафана.
— Кто-то тут и до меня постарался, — проворчала она добродушно, — не жалея сыпал, от всего сердца…
А леший, молчаливо простившись с мудрой паутинкой, поставил точку:
— Ну, что, двинем на наш левый берег? Впрочем, теперь непонятно чей он — этот левый берег?..
* * *
Когда предрассветный город остался далеко позади, лесная баба вдруг подала голос из котомки:
— Послушай, а чего это они сами себе зловредствуют и друг друга морочат?
— Может быть боятся? — пожал плечами леший. — А может быть просто и сами не знают. Кабы знали, разве бы так жили?
Псков, декабрь 2001
Скорбный архипелаг
(отрывок из повести)
Как только наступали теплые деньки, настоящие, не какие-нибудь апрельские перевертыши, когда сегодня пригреет, а назавтра, словно из холодного подвала, пахнет февралем, Федор Федорович отправлялся прогуляться по Корытовскому лесопарку... Он всегда брал с собой перочинный нож и первым делом вырезал из приглянувшейся толстой ветки палку, на которую потом старательно (без всякой, впрочем, нужды) опирался. Возможно, этим он подражал кому-то, на которого хотел в этот момент быть похожим, или же просто опасался собак — определенно по этому поводу сообщить нечего, так как сам Федор Федорович ни с кем своими соображениями на этот счет не делился. Хотя, рассуждая о его натуре, можно сказать, что до известной степени он был человеком прямодушным. Если бы кому-то удалось подсмотреть ему внутрь, то без сомнения обнаружился бы уходящий вдаль прямой широкий проспект, светлый и ровный, дающий возможность разглядеть каждый метр тротуара и ухоженных газонов. Но в некотором удаление все равно существовал некий угол, за который означенный проспект вдруг резко поворачивал, и вот что находилось там, за этим поворотом, узнать было уже положительно невозможно. Федор Федорович о многом конечно же догадывался, если не сказать, что знал, но это было его личным делом и посторонних совершеннейшим образом не касалось...
Неспешно прогуливаясь под сенью вековых сосен, вдыхая целебный их аромат, Федор Федорович неизбежно выходил из леса там, где его кромка соприкасалась с дорогой, к грандиозному городскому погосту. Через сто метров от этого места прямая асфальтированная лента упиралась в кладбищенские ворота и тянулась дальше к белому Воскресенскому храму, недавно здесь возведенному, но уже ставшему неотъемлемой частью ландшафта. Федор Федорович, конечно же, вступал на успевший уже прогреться и от того перебивающий резким гудронным духом лесные хвойные запахи асфальт, и шел в сторону серебристого церковного купола. Вход в кладбищенскую ограду лежал меж двух, сложенных из известняка, привратных помещений, на стены которых были привешены металлические створки ворот. Все это изрядно обветшало, а ворота так и вовсе намертво “вмерзли” в асфальт.
Федор Федорович сворачивал в какой-нибудь ряд и медленно брел, иногда просто глядя перед собой, а иногда читая однообразные надгробные надписи: “Вечная память... Помним, любим, скорбим... Забыть нельзя, вернуть невозможно...” Изредка глаза оживали на разбивающих скудную монотонность строчках эпитафий.
Ты жизнь,
Ты утренний рассвет,
