Ты вся моя судьба,
Но нет тебя,
И свет померк
И наступила тьма.
Чья-то боль, каких-то неведомых Федор Федоровичу людей, ощутимо витала над этими могилами, касаясь и его больного сердца. Он с грустью шел дальше, шепча: “Помяни их, Господи, во царствии Твоем...” Это тоже было как бы эпитафией, но, одновременно, и евангельской молитвой, хорошо знакомой Федор Федоровичу с детства и поэтому близкой и успокаивающей.
Кладбищенская антропонимика была чрезвычайно разнообразна и это, отчасти, тоже увлекало Федор Федоровича. Рядом с Ивановым и Смирновой лежали Пильнес Фира Львовна, Гюнтер Фридрих Карлович, чуть дальше Черешня Петр Васильевич, Карапетян Фрунзик Арменович и пр. пр. — читалась как бы география всего мира. Сотни тысяч толстейших фолиантов не смогли бы вместить этих жизней, да что там — и на одну единственную понадобились бы тысячи страниц... Впрочем, здесь они вполне укладывались в короткую черту меж датами.
Набродившись, Федор Федорович усаживался где-нибудь в укромном уголке и наблюдал, как тянутся вниз зеленые руки березы, силясь коснуться холодного надмогильного камня. И казалось ему, что мягкие, чуть колышимые ветром, березовые кружева — это слезы Матери-Земли, сотканные солнцем из земного праха и вознесенные на белые ситцевые стволы, чтобы напоминать об очевидном - бренности существования и близком-предстоящем каждому: из земли взят, и в землю отыдеши...
Он вставал, шел дальше и опять замирал в раздумье у какого-нибудь захоронения... Вот семейное: Никифоров Олег Петрович, 1954-86 гг., рядом — Никифорова Надежда Семеновна, 1956-96 гг. Въявь виделось Федор Федоровичу, как провожает в последний путь скорбящая жена своего молодого мужа, как долго собирает деньги, чтобы обиходить могилу, поставить камень, чтобы не хуже, чем у людей. И делает: ставит недорогой, но достойный, из мраморной крошки, каких сотни, но ведь не хуже, чем у других. И ходит десять лет каждое воскресенье, а может и не каждое, но, по крайней мере, раз в месяц точно. Выпалывает траву, сажает цветы, кладет конфетку и листик печенья. А потом вдруг и сама навечно переселяется сюда, в соседнюю могилу. И кто-то провожает ее, но верно менее заботливый или просто стесненный в средствах, потому что у нее лишь простой деревянный крест и никаких цветов над песчаным холмом.
Могилы действительно, как и люди при жизни, разнятся. Иные пышные, гордо пыжатся и выставляются напоказ, взлетая вверх дорогим черным гранитом, иные, словно стыдясь, скромно склоняются долу, косятся набок старыми крестами, укрываются густой сорной травой. Но все равно — и те, и другие — по требованию естественных законов, тянутся к земле, чтобы однажды слиться с ней и раствориться. Сколько бы не говорили и не писали на камне о вечной памяти, это лишь мечта — всему этому суждено исчезнуть. А вечное — оно есть, но не здесь, не сейчас, а там в зауголье, где исчезает горизонт, а небо, поднимаясь высоко и необъятно, разверзается, обнажая великие тайны времен, которые собственно и завершаются там, в полной недвижимости и тьме, где стрелка часов никогда не осмелится сделать и одного шага, и куда путь лишь через этот скорбный архипелаг...
Федор Федорович размышлял и думалось ему, что многие из лежащих здесь не покинули землю в муках и болезнях, цепляясь за каждую возможность остаться, не сгинули под колесами грузовиков и локомотивов, но смертельно устав, однажды пришли сюда сами. Они укладывались, каждый на свое место, не входя в рассуждение о его престижности и удаленности от центра Вселенной. Они поворачивались набок, натягивали на голову песчаного цвета одеяло и сразу засыпали, может быть пару раз с облегчением вздохнув. Нет, не все конечно так. Лишь некоторые. Многих, как подозревал Федор Федорович, тут вовсе не было. Их лишь на краткое время уложили в мягкие песчаные постели, а потом, под покровом ночи, незаметно куда-то увели. Куда, доподлинно Федор Федорович не знал, да и не хотел. Он предчувствовал, что ответ можно найти за углом знакомого проспекта, но ответ этот не очень приятен, и Федор Федорович не торопился искать, предпочитая прямой участок пути. Будто теперь ему не шестьдесят четыре, а по-прежнему тридцать, будто и не пора уже начинать осваиваться там за поворотом, разогнать всех посторонних и навести маломальский порядок…
Русская плясовая
(повесть)
Не будь побежден злом
(Рим. 12, 21)
Так
