Роды, к слову сказать, прошли на удивление гладко.
— Ангел-хранитель, не иначе, помогал тебе, — сказала Марии Поликарповне, перекрестившись на образа, бабка повитуха, — ишь тебя, болезную, занесло-то куды. Время ли тебе для гульбы-то?
Молчала Мария Поликарповна и лишь прижимала к себе младенчика, кровинушку свою. «Петенькой назовем, — прошептала потом чуть слышно, — в честь деда мужнина…» Под утро прибежал протрезвевший Петр Иванович, таращил глаза, и все хлопал себя по бокам руками — чувствовал за собой вину. Подошел к роженице и какой-то карапуз лет трех. Долго, вытягивая шею, смотрел на младенца. Его отодвигали в сторону, не мешайся, мол, под ногами, по попке даже шлепали, а он все равно упрямо пробирался к кровати и смотрел (и что понимал-то?). Да еще странно как-то смотрел, совсем не по детски, будто знал что-то наперед, ну, о том, что будет когда-то. Никто, правда, этого не заметил: до него ли — карапуза, два вершка от горшка? Однако, когда он хозяйке, матери своей, под ноги попал, то получил взбучку и, со словами «что, тебе здесь Колька за дело?» был окончательно изгнан. Напоследок, успел он таки еще раз взглянуть на попискивающего младенца. Взглянул обещающе: «Мол, свидимся; какие, мол, наши годы?»
Антон Григорьевич умер через год в районной больнице от открывшихся старых ран…
* * *
«А годы летят, словно птицы…». Вот уж воистину так! Словно пташки полевые упорхнули — глядь, и нет уж лет двадцати с гаком; промчались — не заметил никто, будто ветром сдуло. Изменилось многое в родных деревеньках: солому с крыш, словно корова языком слизнула - шифером накрылись; доской-вагонкой зашились стены домов и лишь каменные, из известнякового плитняка, древней изборской кладки дворы все также радовали глаз.
— Мальские мастера клали, - со знанием дела рассказывал другу Пете Николай, тот самый, бывший в июле пятьдесят первого любопытным трехлетним карапузом. – У нас в деревне есть амбары еще дореволюционной кладки. У вас-то, небось, нету такого? И колхоз наш побогаче будет…
Петр слушал старшего товарища, глядя на обширные гусинские поля, на темнеющий вдалеке лес и молчал. Привык, что любит Николай хоть чем-то прихвастнуть, хоть малостью какой выделить себя. Возможно оттого, что без отца вырос? Вот он, Петр, при отце живом, а он, Николай, – без. Разве справедливо? Опять же, перерос он Николая, - вытянулся в армии на пол аршина, – так что тот ему теперь едва до уха дотягивался (и, странное дело, вроде бы даже и сердился на это?). Молчал Петр, хотя и уверен был, что и у них в деревне не хуже: «Колхоз наш тоже не бедный, - думал, - река рядом с домом, а тут одни мочила…»
Оба они уж вернулись из армии: Николай три года назад, он механизатором теперь работал в родном колхозе «Красный Изборск»; Петр же только что. Побыл недельку дома и сразу сюда, на свою вторую родину: и раньше он тут часто гостил, и теперь приехать посчитал своим первым долгом.
— Жениться-то не надумал? – спросил он Николая.
— Нет пока, - ответил тот, снисходительно глянув на друга. – Это тебе, наверное, горит, а я учиться поеду в город.
— На кого? – удивился Петр.
— Не решил пока, но поеду. Тебя ведь отец, небось, пристроит куда, а мне надо самому жизнь свою ладить. Вот буду начальником, тогда и посмотрим…
— Что посмотрим? – переспросил Петр.
Но Николай не ответил, взглянул лишь молча на друга и поджал губы…
Вскоре действительно устроил Петра отец к себе на МТС слесарем-ремонтником. Не ахти, какая синекура, но работать под отцовским крылом было легко, тем более, когда весь заработок тратишь на себя. Костюм даже новый купил, самый модный, и поехал в Гусинец другу обновку показать...
По деревне шел Петр важно, смахивал пылинки с добротного двубортного пиджака и платочек в кармашке нагрудном оправлял. По сторонам от важности почти не смотрел, лишь искоса в те дворы, где, знал, девицы молодые водились. Так павой гордой и вошел в избу к товарищу своему.
Николая не было, а мать его кинулась навстречу, захлопотала, молоко, творог на стол подала.
— Костюм вот купил, — похвастался Петр, — в Пскове в универмаге.
— Красавец ты у нас, - улыбнулась женщина, - парень хоть куда.
