Вернулся Николай. Петр протянул руку и тут же не удержался похвастать насчет обновки. Николай смерил друга взглядом и сквозь зубы процедил:
— Не слепой, вижу. Всей деревни, наверное, растрезвонил? Сияешь, как тот масленый блин. Вырядился, как секретарь райкома.
— Да что ты, сынок? – всплеснула руками мать. – И ты купи себе такой же.
— Ни к чему мне — отрезал Николай и как-то не по доброму взглянул на товарища…
Да, не заладилось у них чего-то в этот раз. И вечером, когда на танцы шли в Изборск, больше молчали. Петр пылинок с костюма уж не стряхивал, да и платок в боковой карман переложил, а Николай отчего-то напялил заношенный отцовский пиджак, хотя свой имелся неплохой.
И в клубе врозь веселились: Николай больше на улице, на скамейке с дружками сидел, семечки поплевывал, да смеялся, когда Петр отдышаться выходил. «Это он в мой адрес, точно в мой», — хмурился Петр, но, впрочем, сердиться ему было недосуг: познакомился он с изборской красавицей, веселой девушкой Клавой. Приглашал ее на все танцы подряд, а она озорно смеялась и не отказывала; прижималась доверчиво, и ее пушистая прядка волос нежно щекотало ему щеку.
Потом Петр провожал ее до дома, и они долго стояли у калитки, неумело целовались и говорили о пустяках… Отпел, умолк соловей, а они все не могли расстаться. И лишь когда, напившись воды с березового листка, соловей вновь выдал свою первую утреннюю трель, Петр, наконец, засобирался.
— Ждать будешь? — спросил напоследок.
— Буду, буду, — кивнула она и озорно рассмеялась.
— В следующий выходной жди, - пообещал он.
Николай проводил друга молча, сухо кивнул и вяло пожал руку.
— Так я приеду через неделю, ты не против? — прощаясь, спросил Петр.
Николай пожал плечами, и непонятным, двусмысленным был этот ответ. Петр-то подметил это — как же не подметить? — но вида не подал: больно хотелось повидать свою ненаглядную.
Однако, вышло так, что ни через неделю, ни через две Петр быть в Гусинце не смог: мешали какие-то вроде бы пустяковые, но, одновременно, и нужные дела. Кабы знал он, чем это обернется, так верно все бы бросил, ведь думал же ежеминутно о красавице Клаве; подарки ей купил — лакированную сумочку с блестящей металлической пряжкой, да еще сластей и угощений всяких. Но, увы…
На четвертую неделю, как выехал, наконец, в Изборск, отчего-то защемило сердце, заныло, и страх легким облаком затрепетал в груди. Может виной был дождь, нудный, серый, затяжной, укутавший лоскутной хламидой дорогу и настойчиво стучащий в окна автобуса? Петр размазывал по стеклу прокравшиеся внутрь струйки и безмолвно торопил водителя: «Скорей, ну, скорей же!» Как будто от этих, спасенных скоростью, пяти минут, ну, хоть что-то могло зависеть?
Почти бегом он промчался по длиной, выставившейся высокими каменными заборами, улице; мимо потемневших от дождя древних крепостных стен и спрятавшихся в серой пелене святых храмов, и сходу рванул на себя знакомую калитку. На стук в дверь вышла женщина, смутно похожая на красавицу Клаву, только постаревшую разом лет на двадцать, потяжелевшую от забот да труда непосильного.
— Тебе чего? — спросила.
— Мне Клаву, — ответил Петр и вытянул шею, пытаясь заглянуть за спину женщины и высмотреть там свою красу-девицу.
— Так нет ее, — сказала женщина, склонив голову набок и рассматривая незваного гостя, — они с Колькой куда-то лыжи навострили, верно, скоро придут, если не загостятся у кого — дождь ведь.
— С каким Колькой? — похолодел Петр.
— Да с этим, — женщина
