уж случилось, что угораздило Петру Петровичу родиться в деревне Гусинец. «И что за фортель судьбы? – думал он об истории своего появления на свет Божий многие годы спустя. По справедливости, следовало ему родиться в другом месте, в другой деревеньке с совершенно нормальным названием «Зайцево», где и стоял испокон века его родительский дом. Но вышло все так, а не иначе, и именно Гусинец осчастливил Петр Петрович своим первым младенческим криком. Повернись судьба другим боком, может быть потекла его жизнь по иному руслу; глядишь, и миновал бы он тогда кой-какие подводные камни, о которые било его, перебило, да так, что со временем и места живого на нем, поди, не осталось…
А произошло все в июле пятьдесят первого. Мать его, Мария Поликарповна, была на сносях, и вот-вот подходило ей время разрешиться. Но тут вышла оказия: старый мужнин фронтовой друг Антон прислал весточку, дескать, приезжайте на именины и чтоб без отказа. Мария Поликарповна в слезы: куда мне, мол, в таком виде? Но Петр Иванович был мужик твердый - кремень, одним словом. Сказал, как отрезал: «Поедем и баста!» В Гусинец, значит…
«И что это за Гусинец разэтакий?» — трясясь в кабине старой полуторки думала Мария Поликарповна, напоследок цепляясь взглядом за исчезающие родные зайцевские ландшафты. Думала молча, потому как перечить мужу приучена не была…
Впрочем, оказалось, деревня, как деревня: избы, крытые соломой и щепой; рожь да овес на полях; кое-где лен, который, как говорят, с ярью не ладит, хотя нужны в хозяйстве оба: этот одевает, а та кормит… Раскинулась она в живописном месте в трех километрах на юго-запад от знаменитой Мальской долины, что в Изборской волости. Вот только почему «Гусинец»? Об этом определенно никто сказать не мог. Впоследствии, Петр Петрович слышал много невероятных историй насчет происхождения сего названия. Так, некий заезжий литератор предположил, что в незапамятные времена здесь культивировали особый вид гусей, — дескать, потомков тех, которые Рим спасли. Но эта его фантазия не нашла ни малейшей поддержки, оттого, возможно, что историю древнего мира тут сроду никто не изучал — своих историй хоть пруд пруди. Все же следует отдать должное топонимическим изысканиям городского гостя: не пропали они втуне, а, напротив, вызвали кое-какие движения в местных умах. По крайней мере, волостной бухгалтер Семен Авдотьевич поднатужился и вспомнил некое совершенно забытое происшествие, то ли из прошлого, толи — и того хуже! — позапрошлого века. Напали будто бы тогда на здешние окрестности ужас, какие прожорливые гусеницы. Поедали все, даже, говорят, камни грызли, и не было с ними ни какого сладу. Решили, что это не иначе, как козни нечистого, и пригласили кое-кого опытного в подобных делах. И вот, когда прибыл из монастыря маститый иеромонах Вассиан с пятью мантийными монахами и с десятком послушников; когда с пением молитв и псалмов прошли они Крестным ходом по здешним полям и лугам, попятилась тогда нечисть прожорливая, да и сгинула в одночасье. А после всего старушка одна поведала народу, что самолично видела, как заползало все это мерзкое гусеничное нашествие в некий колодец. И место указала — именно в деревне Гусинец (тогда еще называвшейся как-то иначе). Народ в ту пору страх, какой доверчивый был: колодец засыпали, а деревеньку, после недолгих раздумий, переиначили в «Гусениц», в память о страшном гусеничном исходе. Чуть погодя некий помощник писаря, как видно в силу неполного знания грамоты, совершил досадную ошибку, переставив местами в названии сей деревеньки две всего махонькие буковки, — то есть вместо «Гусениц» прописал «Гусинец», — так что не сразу и заметили-то. А потом поздно стало исправлять: бумага та уж в Губернию ушла. Староста местный, конечно, вознегодовал: «Батюшки, мол, светы! Беда-то, мол, какая!» — кулаком по столу пару раз приложил. Хотел и помощнику писаря по шее по свойски выдать, да махнул потом на все рукой: «Пусть, мол, как есть, на все воля Господня!..» Так, дескать, и появился на свет Божий «Гусинец», прежде называвшийся «Гусенцем», а еще ранее — вообще невесть как. Правда, никто из краеведов и историков о подобном случае слыхом не слыхивал: некоторые посмеивались, говоря, что, травка тут такая в изобилии произрастает, «гусинцем» зовущаяся, но другие и с этим не соглашались, отмахиваясь от всего руками, а один, говорят, самый образованный знаток-краеведец, так от возмущения просто грохнулся в обморок… Впрочем, как и было сказано, все это происходило много позднее, а тогда, в июле пятьдесят первого, события развивались своим чередом…
Приехали родители Петра Петровича в Гусинец и разом угодили в широкие дружеские объятья Антона Григорьевича.
— Чего это ты размахнулся так? – с удивлением спросил Петр Иванович, глядя на длинный стол, выставленный под сенью яблоневого сада.
— А может, в последний раз гуляю? – со смехом, все еще тиская друга за плечи, ответил Антон Григорьевич.
— Уезжаешь куда? – насторожился Петр Иванович.
Спросил-то спокойно, но сердце замерло: знал он хорошо о тяжелых фронтовых ранениях друга.
— Да дурачусь я! – отшутился Антон Григорьевич. – По друзьям соскучился просто, да соседей желаю от души угостить. Вот и все.
Все, так все… Гуляли и впрямь всей деревней. Широко гуляли: две гармони до утра не умолкали; бабы голосили частушки, мужики выдавали русскую плясовую, да «Барыню» с выходом; пустели одна за другой четверти с ядреным самогоном, и некоторые, кто послабее, завалились под яблони и, перекрывая стрекотание всего садового братства кузнечиков, пугали храпом окрестных собак. Тут-то и подошли у Марии Поликарповны самые, что ни на есть схватки — рожать начала. Хорошо рядом оказался кто-то, способный здраво мыслить (Петр Иванович-то ее уж «никакой» был), привели бабку, сведущую в повивальном, то бишь акушерском, деле, и вскоре, возвещая о себе, слабенько заголосил новоявленный младенец — в Гусинце прибыло…
