хлопнула себя по боку, — с этим самым, из Гусинца, Антона Фролова сына. А ты сам-то кто будешь, не из изборских ведь?
— С Колькой? — резко переспросил Петр, пропустив последний вопрос мимо ушей.
— С ним. А что? — удивленно сказала женщина и добавила: — Он парень серьезный, обстоятельный, уже и замуж за него предложил, хотя ухаживает меньше месяца…
— Три недели, — убитым голосом поправил Петр и медленно пошел прочь со двора.
— Ты кто ж будешь? — сердито крикнула вдогонку женщина, — Никак дружок Колькин Петька, про которого он сказывал, что подружки у него в каждой деревне, да и в городе с десяток? Тот, что ли?
Но Петр уже с силой закрыл за собой калитку. Он шел не разбирая дороги, разгоняя ногами по сторонам ядреные изборские лужи. Голова кипела от горьких мыслей, и рвались наружу обидные слова: «Колька подлец, подлец, оговорил… За что так? Друзья ведь поди… Жениться, видишь ли, он собрался. А говорил что? Нет, никогда не прощу…А ведь, наверное, им тоже пел соловей? Она смеялась, а он прижимал ее к себе… Не прощу!..» Как раскаленный железный шар перекатывалась внутри обида, ожигая нестерпимо, так, что хотелось пасть разом на землю, бить ее руками и ногами, кусать ее, грызть… Долго ему было и плохо, и горько, а потом чуть-чуть улеглось: закатилась обидушка куда-то в темную пустоту его души, да и засела там занозой свербящей. И прежде в этой ямине было черно, не прибрано и недобро, а теперь и вовсе худо там стало. Но как же и прибирать-то в этакой глубине?
С той поры всякое дружество и знакомство промеж прежних друзей прекратились. Вбила судьбинушка между ними клин, да такой, что через всю жизнь, как сквозь масло, пошел. Видно, верно иной раз судьбу злодейкой называют? Или это дела наши злодеи так ее выворачивают? Эх, если бы кто точно про то ведал…
«Глаза бы мои не видели, уши не слышали», — думал Петр, но о товарище бывшем, нет-нет, да вспоминал. Тем более, как узнал, что женился тот таки на Клаве, и зажили они в отцовском гусинском доме. «Вот ведь подлец! Мне же назло, — кипел как самовар Петр. — И не собирался, а женился. Ну, погоди же у меня!» Рождались в голове фантастические картинки о том, что, будто бы, приедет он однажды в Гусинец сущим богачом, на персональной «Волге», с карманами, набитыми деньгами. «Лопнет тогда Колька от зависти. Хватит его удар, — недобро мечтал Петр, — и на кладбище его — туда и дорога! А Клавка мне в ноги упадет: прости, мол, ошибка вышла, не признала тебя в свое время. А я — ноль внимания. Я еще и на могиле его спляшу. А что? Спляшу! Русскую плясовую. Так и завелась в его душе, как раз в той самой темной ямине, дурная мысль — сплясать на могиле бывшего сотоварища — пристала, как пластырь к болячке. Просто беда!
Он, как один оставался, так иной раз и впрямь плясал, воображая невесть что. Вроде бы как репетировал…
* * *
А жизнь шла своим чередом. Петр Петрович переехал в город Псков, устроился на машзавод, в общежитие комнату получил… Потом, как время прошло, женился, дите первое родилось, а через год другой он и квартирой однокомнатной обзавелся. Повезло, что называется. Но богатства никакого так и не нажил. В мечтах все схоронилось: и «Волга», и сберкнижка со многими нулями, и раздутые от денег карманы… Про Николая теперь вспоминал редко: так, как выпьет иной раз в праздник какой, но русская плясовая в памяти засела крепко. Иногда он срывался и зачинал в квартире дикий танец. Плясал с остервенением, выкидывая ноги высоко вверх. Детей пугал, а жену - кому сказать? - доводил этим прямо до исступления. Про Николая с Клавкой краем уха слышал, что тоже где-то в городе обосновались. Колька мечту свою исполнил, выучился-таки на начальника, важным стал.
Может быть, так и прожил бы Петр Петрович врозь со старым дружком, не сталкиваясь, как говорится, лбами, да и позабыл бы того вовсе; раз от разу реже приплясывал бы себе после двухсот граммов выпитого, попыхивая, как выкипающий самовар, но вмешалась та самая судьба-судьбинушка. К той поре оттрубил Петр Петрович на родном заводе более пятнадцати лет. Очередь подходила на расширение жилплощади, так что на досуге уж обдумывали с женой какую мебель прикупать, но тут принесла нелегкая на их завод злополучного дружка-приятеля Кольку, теперь уж Николая Антоновича. Определился тот мастером в соседний цех. Петр Петрович первым про то узнал; а как узнал — так душа разом и обмерла. Прилила к груди слабость и вязкая тяжесть обволокла сердце. «И что за напасть? — думал. — Не бить же меня будет, да и не такой дюжий мужик-то Николай». А тот, кстати сказать, постарел — тут уж без дураков — животик основательно распирал пиджачок, плешина вылезла на лоб, да и лицо скуксилось, покраснело, еще и очки кургузые на нос прилепились. В общем, — никакой тебе мужицкой стати и вида — все растерял. Не мужик, а плюнуть и растереть. «И на кого меня Клавка променяла?» — дивился Петр Петрович, но все равно боялся встречи и как мог ее берегся: в другую смену перевелся и следил, чтобы не перекрестились их пути. «Работяг, как я, много, — успокаивал себя Петр Петрович, — авось и не повстречаемся. А то, может быть, и уйдет куда-нибудь Колька?» Но тот не уходил, и пути их все же вскоре перекрестились…
Пришел как-то Николай Антонович по надобности на завод не в свою смену, и лоб в лоб столкнулись они в раздевалке, прямо у шкафчика Петра Петровича (и зачем, окаянный, забрел-то сюда?). Закаменел Николай Антонович лицом, очки зачем-то снял, взялся протирать… но узнал. Узнал!
