Нина Елизаровна берет Настю за уши, притягивает к себе и целует ее в нос…
В теплой курточке, в джинсах, заправленных в резиновые сапожки, и в спортивной шапочке Настя стоит в кухне и записывает все, что говорит Нина Елизаровна:
– Черный хлеб – целый. И два батона белого по двадцать две. Виктор Витальевич любит по двадцать две. И обязательно смотайся в «Прагу»! Там могут быть крутоны из ветчины. Помнишь, я к Новому году покупала? Так… Нас – трое, Виктор Витальевич – четыре, папа – пять, Евгений Анатольевич – шесть.
– Что еще за Евгений Анатольевич?
– Я тебе уже говорила. Возьмешь шесть штук. Ясно?
– Да. А Бабушка будет опять овсянку жрать?
– Настя!.. А бабушке там же купишь две куриные котлетки. – Нина Елизаровна лезет в шкафчик за деньгами и видит несколько трешек, лежащих отдельно. – А это что за деньги?
– Стипуху вчера получила.
– Очень кстати. А почему так мало?
– Елки-моталки! – вспоминает Настя, открывает холодильник и достает из морозильной камеры смерзшийся пакет. – Я же к сегодняшнему дню языки достала! Шесть сорок за них отдала! Мамуля, их же нужно срочно разморозить!
– Языки? Настя! Немедленно признавайся, где ты достала языки?
– Мам, знаешь, есть такой анекдот: что такое «коммунизм»? Это когда у каждого советского человека будет свой знакомый мясник в магазине. Вот мы сегодня и заглянем в наше светлое будущее.
– Это безнравственно, Настя! И отвратительно!
– Зато вкусно! Давай деньги, я пошла. – Настя вынимает из рук матери деньги, берет сумку и уже в дверях говорит: – Ма, я заскочу на рынок? Папа очень любит кинзу. Куплю ему пучок?
– Купи… – растерянно говорит Нина Елизаровна.
Троллейбусная остановка точно напротив Лидиной работы.
Лида выскакивает из троллейбуса, перебегает тротуар и плечом толкает старинную роскошную стеклянную дверь своего учреждения.
И тут же, в тамбуре, перед второй, тоже прозрачной дверью, Лиду останавливает молодая печальная женщина с пятилетним мальчиком.
– Простите, пожалуйста. Вы – Лида?
– Да. А собственно…
– Я Надя. Жен? Андрея Павловича.
Лида зажмуривается, нервно трет руками лицо.
– Простите меня, Лидочка,– с трудом говорит Надя. – Но мне сейчас просто не к кому…
– Что вы, что вы… Это вы меня простите… Это я… – сгорая от стыда, бормочет Лида.
– Вы уже знаете? – горестно спрашивает Надя.
– Что-нибудь с Андреем Павловичем?!
Маленький мальчик крепко берет Лиду за руку, поджимает ноги и пробует качаться, держась за руку матери, а второй – за руку Лиды.
– Они уехали вместе на юг. С вашей подругой. С Мариной…
– Нет! Нет! Нет! – в отчаянии кричит Лида. – Это ошибка! Этого не может быть!
Все сильнее раскачивается мальчик.
– Она вылетела вчера. Вслед за ним.
– В Адлер? – зачем-то спрашивает Лида.
– В Ялту. Он в последний момент поменял билет на Симферополь.
Мальчик раскачивается все сильнее и сильнее. Обе женщины уже еле стоят на ногах…
– Лидочка… Вы не могли бы как-нибудь с ней связаться? Попросите ее не делать этого! Двое детей… Второму – десять месяцев. Он с моей мамой сейчас… Костя! Отпусти тетину руку! Ты же видишь, как ей тяжело!
– Ничего, ничего… Он легкий, – говорит Лида.
– Если он от нас уйдет… У меня даже специальности никакой. Помогите мне, Лидочка! Умоляю вас… – плачет Надя.
За внутренней стеклянной дверью военизированная охранница с булыжным рылом проверяет пропуска. У служебного люда… А за внешней – бежит, торопится, плетется, едет, мчится, тормозит и снова срывается с места осенняя утренняя Москва…
После курсов Евгений Анатольевич прибегает в свой гостиничный номер переодеться. В руках у него уже поздравительный тортик.
Вместо пожилого туркмена с «Панасониками» соседом его оказывается здоровенный молодой мужик в одних кальсонах.
– О! У меня новый сосед? – радушно говорит Евгений Анатольевич. – Здравствуйте, здравствуйте.
