Сосед внимательно смотрит на Евгения Анатольевича:
– Слава Богу! Я-то думал, придет сейчас какой-нибудь старый хрыч – с ним и каши не сваришь. Здоров! – Он протягивает руку. – Дмитрий Иванович! Можно просто – Митя.
– Евгений Анатольевич.
– Порядок! Значит, так… Тебе сколько, Жека?
– Чего?
– Лет.
– А… Пятьдесят четыре.
– Ладно. Скажем – сорок пять. Ты выглядишь – зашибись! Объясняю: заклеил двух телок. Придут к пяти. У меня – две бутылки самогона, баночка килек и… вот твой тортик. Одна, чернявенькая, тебе. Не то евреечка, не то армянка. Они, знаешь, какие заводные? Только туда рукой, а ее уже всю трясет! А вторая, беленькая, мне. Годится? После захочешь – махнемся. Они, по-моему, на что хошь подпишутся! И главное – потом не надо три дня на конец заглядывать. Одна в судомойке, вторая на раздаче в каком-то пищеблоке. А там, сам знаешь, осмотр за осмотром. Так что и тут порядок в танковых войсках! Учись!
– Видите ли, Митя, дело в том, что я вряд ли смогу…
– Главное, не тушуйся, Женька! Я ж с тобой! Сели, по стакану, килечка-шмилечка, две-три дежурные хохмы, гасим свет, и… понеслась по проселочной!
– Вы меня не поняли, Дмитрий Иванович. Я сегодня приглашен в гости. На день рождения.
– Вот так уха из петуха! – растерянно чешет в затылке Митя. – Что ж мне с двумя-то делать?..
Евгений Анатольевич оглядывает здоровенного Митю и говорит:
– Да вы и с двумя справитесь.
– Я не за себя боюсь. Я и трех до мыльной пены загоню. Лишь бы они из-за меня не перецарапались… Мне сейчас эта гласность совершенно ни к чему.
– А вы надолго? – вежливо спрашивает Евгений Анатольевич и начинает переодеваться.
– Да нет! Всего-то на пару дней. Специально на сутки раньше выехал – погулять…
– Командировка?
– На партактив вызвали, будь он неладен! Будто мы там у себя в горкоме все пальцем деланные! Да, Евгений, подвел ты меня. Сильно подвел!
От холодного ветра Мишка прячется в телефонной будке, стоящей неподалеку от Настиного дома, и неотрывно следит за проездом, откуда должна появиться Настя.
Но вот и Настя. Тащит тяжеленную сумку. С перевязанной головой под «адидасовской» шапочкой Мишка выползает из своего укрытия и неверными шагами идет Насте навстречу.
Увидев Мишку, Настя останавливается у своего подъезда, улыбается и приветливо говорит ему:
– А я уж думаю, куда ты подевался! Хорошо, что встретила…
И тогда Мишка бежит к ней радостно и раскрепощенно.
– Тихо, тихо, тихо, – останавливает его Настя. – Я тут для тебя одну любопытную книжечку достала. Как будущему юристу…
Настя вытаскивает из накладного кармана продуктовой сумки небольшую книжку с бумажной закладкой в середине.
– Называется «Уголовный кодекс РСФСР». Вот слушай… – Настя открывает кодекс в месте закладки и начинает читать вслух: – «Статья сто девятнадцатая. Половое сношение с лицом, не достигшим половой зрелости, наказывается лишением свободы до трех лет. Те же действия, сопряженные с удовлетворением половой страсти в извращенных формах…» На это у тебя, слава Богу, ума не хватило, так что, думаю, трех лет вполне достаточно. Держи!
Она сует Мишке за пазуху кодекс и добавляет без всяких улыбок:
– И учи это наизусть, сволочь. Если еще ко мне хоть один раз приблизишься – сидеть тебе от звонка до звонка! Понял, дерьмо собачье? И вали отсюда, чтобы я тебя больше никогда в жизни не видела! «Малыш»…
И Настя входит в свой подъезд.
Бабушка лежит под свежим пододеяльником. На ней какой-то пестрый праздничный халатик, головка тщательно причесана.
В комнату входит Нина Елизаровна:
– Мамочка, я хочу прикрыть к тебе дверь. Там на кухне такое! Настя, дуреха, во все чеснок сует. Шурует – просто загляденье! Я ее, по-моему, такой еще в жизни не видела!
Бабушка в упор, не мигая, смотрит в лицо дочери.
– Тебе что-то нужно? – не понимает Нина Елизаровна.
Но старуха отводит глаза, и Нина Елизаровна закрывает дверь.
Теперь взгляд Бабушки скользит по стене с фотографиями и останавливается на старом снимке начала пятидесятых. Бабушка тех лет сидит на гнутом венском стуле, а сзади, обняв ее за плечи, стоит двенадцатилетняя Нина с ровненькой челочкой над бровями.
Бабушка все вглядывается и вглядывается в эту фотографию, и лицо дочери заполняет остатки ее
