Тропинка перевалила горушку, сделала петлю, и !>расрман вышел к речке. Ленивой торфяной Чёр- юй речке, каких в болотистой Ленинградской об- 1асти — через одну. На противоположном берегу фитулилась деревня Глуховка, убогое обиталище «скольких древних старух. По обоим берегам над устым кустарником возносились могучие ели, наверняка помнившие, как падал в бездонную трясину гстребитель Фраермана-деда. В хвойных лапах путались ленивые струйки сизого дыма. Маленький костерок был разложен не для тепла, больше от насекомых. У маленькой заводи сидел негр, неподвижный, как изваяние. Держал в руках удочку, смотрел на поплавок...
«Комарью всё равно: белое, чёрное... главное, внутри было бы красное». Фраерман сплюнул, усмехнулся и подошёл.
— Ну что, Гиви? Клюёт?
Попробовал бы кто другой назвать его так, типа на грузинский манер, нсбось сразу бы пожалел. Этому другому Мгиви живо бы объяснил, что буква «М» в начале его имени очень даже произносится, и вообще, думать надо, прежде чем кого ни нопадя «чёрными» называть.
— Ни хрена, Мотя, не клюёт, — пожаловался негр. — Видимо, судьба моя такая, глушить динамитом. — Вытащил из воды крючок, обиженно плюнул на червя, безнадёжно закинул, помолчал, протянул спутниковую трубку. — Спасибо, Мотя, пригодилась... Ну ты, блин, смотри, хоть бы головастик какой, может, я не так сижу? Не то держу?
— Что в Африке-то нового слышно? — Фраерман присел рядом. — Дома зима небось? И всё равно жарче, чем здесь?
Это было что-то вроде семейной шутки, потому что их знакомство началось в местах, по сравнению с которыми пещёрские болота были курортом вроде острова Бали. На зоне стрюгого режима у самого Оймякона, лес не валили. Там добывали вольфрам. И работали все поголовно, даже воры-карманники. Когда стоит мороз, как на безвоздушной Луне, без калорий и жирности пропадёшь. А уж если недоглядишь и простынешь... С заключённым Мотей Колымой так и произошло. Двустороннее воспаление лёгких, причём с осложнением. Лепила на больничке махнул рукой, эка невидаль, одним зэком меньше. Мгиви пришёл навестить умирающего приятеля. Принёс с собой верёвочку и долго вертел её в пальцах, а потом завязал хитрым узлом. Что-то пошеп- тат вывороченными губами... «Вот она хворь твоя,— сказал он и отправил рукоделие в печку. - Видишь, Мотя, сгорела твоя болезнь, золой-пеплом рассыпа лась. Вставай, иди вольфрам стране давай».
И Матвей Иосифович поднялся, пошёл. И до сих пор идёт. И на лёгкие не жалуется... Правда, вольфрама больше отчизне не даёт...
— Жарче, — усмехнулся Мгиви. — В прямом смысле и не только. - Вытащил удочку, снял червя и закинул в воду. Заводь, как по волшебству, забурлила, несчастной) мученика тотчас проглотил кто-то увесистый. — Дома перемены вроде бы к лучшему. Отец стал президентом. Деда поставил премьер-министром, дядю Экинангу - главнокомандующим копейщиков, а для Маньялибо, племянника вчера справили заклание чёрного тельца..
Мгиви вздохнул, потупился, сплюнул в воду. Странная штука ностальгия.
— Чёрного тельца? — заинтересовался Фраер- ман. — Это что, такой ритуал?
— Вчера Маньялибо стал мужчиной, — важно кивнул негр. — В хижину вождя входит чёрный бык. Собираются гости, бьют тамтамы, мужчины начинают резать мясо особыми ножами-толлами... Они пьют пиво, балу и судаби и взывают к предкам танцем с боевыми дубинами и ассегаями... Потом входят женщины, чтобы мы веселились и свирепели, созерцая их красоту...
— Домой тянет небось? — спросил Фраерман.
Мгиви отвёл глаза.
— Ещё как тянет, кореш, — ответил он тихо. — Глаза закрою, вот он баобаб, наш семейный, древний, десяти воинам не обхватить... Глаза открою — осинник, в котором Иуда ваш удавился. Знаешь, снится, что я один плыву посреди моря... плыву к своему Серебряному Берегу, а его и за горизонтом не видно. Это потому, что у меня здесь ещё остались дела. Помнишь, Мотя, я тебе рассказывался о заклятии? Ну, там, на строгаче, в Эдучанке?
— Да, да, да, что-то было. — Матвей Иосифович сразу вспомнил нары, горе«п> чифиря и убийственную брагу из облезлого огнетушителя. — Закусывали вроде салом... и дыней сушёной...
— Ох, Мотя, Мотя, — покачал головой Мгиви. — Я тебе про заклятие, а ты мне про сало... Так вот, срок этого заклятия прошёл.
— Ала, — по-настоящему включился Фраерман. — Теперь тебе это... откроется... тайна всех тайн. Помнишь, у Высоцкого? «Тот, кто выжил в катаклизь- мс, пребынает в иессимизьме, их вчера в стеклянной призьме...»
— Как говорю! мой один нехороший знакомый, мелочовкой, Мотя, не занимаюсь, — сморщился Мгиви. Глянул на костёр и вдруг сделался похож на учителя умственно отсталых детей. — Смотри. — Он точно из воздуха извлёк катоду карт, мгновенно (и очень красиво) перетасовал, вытащил одну. — Пиковый туз, круче некуда, фартовый но определению, замочит враз. Однако, — и он с хрустом достал даму червей, — какая-то там шлюшка, если, конечно, козырная, его бьёт. А ведь я, Мотя, и по-другому мог сдать... — Он швырнул даму сюриксном в огонь, причём у Фраермана необъяснимо пробежал по спине холодок, а н руках Мгиви объявился усатый трефовый валет. — Новый расклад. Мотя. Козыри крести. И всё, ваши не пляшут... А помнишь, песня была? «Всё наше общество — колода карт, которую давно не тасовали. Тузы на тронах королей сидят, за них шестёрки проголосовали...» Говорят, жизнь игра. А ты вот знаешь, какая именно? Кто сдаёт? Как бросить карты? А ты — домой...
С этими словами Мгиви подошёл к реке, протянул к воде обе руки, и мгновенно стало понятно, что в крови у нею сидело сорок поколений танцоров, начинавших плясать раньше, чем ходить.
Танцевал Мгивн недолго. Поверхность речки покрылась рябью, дрогнула, заволновалась, будто ударил дождь, и вдруг представила на обозрение легионы рыб — щук, плотвиц, окуней. Живых, но неподвижных и безвольных, будто впавших в коллективный транс. Иди и бери любую.
— Они не поняли и не запомнят, — сказал Мгиви, движением руки отправляя рыб восвояси. — А мы, Мотя, когда с нами захогят так же? А мы?..
Краев. Теория эволюции
— А, это вы, молодой человек? — обрадовался Наливайко, сделал выдох и, не выпуская из руки гирю- двухпудовку, указал вошедшему на скамейку. — Извините, это у меня как молитва. Чтобы тело и душа были молоды. Были мо-ло-ды. Были молоды-ы-ы-ы...
Краев сел и подумал: «Если бы у меня был единственный сын и погиб... а потом и жена., я бы сам, наверно, в землю зарылся. А Василий Петрович живёт вот, науку двигает, кому-то пользу приносит... Молодец...»
Скамейка была универсальная, раскладная, на все случаи жизни — от медитации и приятного чтения до огородных работ. Китайская научная мысль не дремала
Краев невольно увлёкся, наблюдая за тем, как опальный профессор управлялся с железом. Велика притягательная сила красивой работы! Казалось, в руках Наливайко порхали не гири-двухпудовки, а их бутафорские подобия из дешёвого цирка Отставив их наконец, Наливайко вытер мокрым полотенцем лицо и уселся на скамейке напротив.
— Книжечку налгу прочитал, — сурово сообщил он Олегу.— Должен сказать, пребываю в неком удивлении. Есть, есть очень даже дельные мысли... Признаюсь честно, не ожидал. Вы, извиняюсь, по образованию кто будете?
Отношение Наливайко к патлатому хозяину скандального кота из прохладно-настороженною успело стать едва ли не отеческим Маю того, что оказался Ванькиным сослуживцем, бывшим с ним в последний час, так ещё и автор, несомненно, талантливый. Это на фоне-то всеобщей нынешней графомании, когда напропалую тащат один у другого, из Интернета из художественных книг и называют получившееся познавательной литературой.
— Спасибо на добром слове, — улыбнулся Краев. — А по образованию-то... Ну... незаконченное высшее у меня. Техническое...
Он вдруг поймал себя на том, что название института помнил, а вот что преподавали — хоть тресни. Неужели сплошной марксизм-ленинизм?..
— А я думал, вы историк, — искренне удивился Наливайко. — Ну гам, антрополог, этнограф... Знаете, об эффекте ускорения исторического времени я бы с удовольствием поподробней с вами побеседовал. Мы ведь с Мак-Гирсом примерно тем же занимались, только с другой стороны.
А ещё бедного Мак-Гирса кто-то отправил с верхнего этажа на копья решетки. И Олежка этот без лекарства из палатки ни шагу. Такие вот случайные совпадения.
— Ну, это не моя теория, — смутился Краев. — На самом деле всё очевидно. Нашей планете четыре с хвостиком миллиарда лет, так? А прямоходящие пралюди возникли четыре с половиной миллиона лет назад, то есть по сравнению с миллиардами — почти вчера. Ещё через три миллиона лет появились и пошли в ход первые орудия труда. Это называют Палеолитической революцией. Дальше, всего-то тридцать тысяч лет назад ещё одна революция, Верх- непалеолитическая, — наши предки кроманьонцы вытесняют с исторической арены неандертальцев. Придумывается так называемая охотничья автоматика — луки со стрелами, ловушки, ловчие ямы... Десять тысяч лег назад случился экологический кризис. Люди съели мамонтов и шерстистых носорогов, в результате чего едва не вымерли сами. Тогда и случилась знаменитая Неолитическая революция — вместо хищнического истребления окружающей среды наши предки занялись земледелием... Этот момент, как пишут авторитеты, и положил, собственно, начало истории. Три тысячи лет до нашей эры — Городская революция, начало Древнего мира Потом начало железного века, а там и так называемая революция Осевого времени - возникли первые мировые религии. Это где-то с тысячного по трёхсотый год до нашей эры. Сократ, Будда, Конфуций, Пифагор... Железное оружие гораздо качественнее и дешевле бронзового, убойность несравнимая, — ясное дело, человечеству понадобились культурные регуляторы в виде гуманистических философий. Ну и большие империи в качестве мировых жандармов.» Едем дальше, пятисотые—шестисотые годы нашей
Е |