Ошибка '2012'. Джокер

ы — гибель Древнего мира, начало Средневеко- я... Василий Петрович, я вам ещё не надоел?

— Всё сжимается, — кивнул Наливайко. — Взле­тает к экстремуму.

— Вот именно, — кивнул Краев. — Чем дальше мы продвигаемся по шкале в будущее, тем плотнее сжимаются витки времени. Сама эволюция идёт в устойчивом направлении, как говорят, векторно, но движется революционно — скачками. Кризис, потом скачок, кризис — скачок. И каждый даёт качествен­ное усложнение системы. То пар появляется, то ком­пьютеры с Интернетом... Гак вот, частота скачков увеличивается в геометрической прогрессии. А если свести и математически обработать данные из раз­ных наук, от геологии до обычной и бактериальной палеонтологии, плюс археология и история, выясня­ется, что точки кризисов очень точно ложатся на так называемый гладкий автомодельный аттрактор. То есть и биологическая эволюция, и эволюция соци­альная имеют одни глубинные корни, одинаковые механизмы.

— И сразу возникает вопрос, где же сходит­ся наша последовательность, — проговорил Нали­вайко. — Где математический предел на временной оси, когда частота революционных вспышек стре­мится к бесконечности, а период между ними — к нулю?

— «Сингулярность истории», — сказал Краев. — Как в центре чёрной дыры. Историческая спираль свернётся в точку, можно даже вычислить, где имен­но... Для всей планетной истории — и биосферной, и социальной — уже вычислили год. Две тысячи четвёртый... Ага, он уже миновал, а мы ничего осо­бенного не заметили?

— Разброс, — кивнул Наливайко.

— Именно, — скачал Краев. — Если взять человс* ческую историю, предельная точка выпадает на две тысячи двадцать седьмой. А если обособить ту часть кривой, которая относится к Новой эре, получается две тысячи двенадцатый. Тот самый, на котором за­вершаются календари майя... Вот она, сингуляр­ность, у нас прямо под носом. Формально мы сейчас, вблизи точки, где скорость истории должна стать бесконечной... На практике это будет скорее всего означать переход в совершенно другой рукав ис­тории. Какой — пока невозможно даже предпола­гать. Лишь бы наша история не оказалась... хм, без­рукавкой...

— Две тысячи двенадцатый... — потёр лоб Нали­вайко. — Знаете, что я вам скажу? Умирая, сэр Эн­дрю... профессор Мак-Гире... завещал преданному слуге передать мне: «две тысячи двенадцать». А ведь целью его эксперимента было моделирование «тра­ектории истории», основываясь на теории Теслы о нулевой точке эфира как шарнире вероятной альтер­нативности. Я же говорю — мы с бедным сэром Эн­дрю подошли к той же проблеме, только с другого конца И с аналогичным результатом. Дай-то Бог, чтобы ошибочным... Безрукавка...

— Мы-то ладно, у нас компьютеры и экспери­ментальные установки, но вот откуда майя было об этом известно? Дай-ка Бог памяти... — Краев на­прягся, стиснул кулаки и мрачно проговорил: — Они указывали день — второй Ахау третьего Кан- хина, что соответствует двадцать третьему декабря две тысячи двенадцатого, и пройдет он под знаком Бога Солнца Девятого влыдыки ночи. Луне будет восемь дней, и она будет третьей из шести...

— Эко вы сгустили краски, молодой человек, — невольно поёжился Наливайко. — Аж мороз по ко­же! Вас послушать, полный абзац, безнадёга, все ку­таемся в простыни и ползём на Южное кладбище... А ведь точка сингулярности-то является одновре­менно и точкой бифуркации, после неё возможны разные траектории развития. С летальным вариан­том всё ясно: кризисов у нас выше крыши, и каж­дый на заглядение. Генетический, экологический, ресурсный, кризис внутренней технологической не­устойчивости... А вот как там с вариантом выжива­ ния? По-прежнему полный мрак, как у майя?

— Вечер добрый, — заглянул в палатку Коля Бо­рода — Не помешал?

Похоже, он был в прекрасном настроении и же­лал поделиться.

— Заходи, Коленька, — обрадовался Наливайко. — Ну-ка, расскажи, говорят, там твои что-то интересное откопали?

— Угу, — с гордостью кивнул Колян. — Кладби­ще нашли офицерское, войска СС. Кинжалы, пара­беллумы, амуниция, одежонка, мелочовка, кресты... Почва там тяжёлая, глинистая, а значит, всё в це­лости и сохранности. Тела правда, тоже... но в це­лом — неплохая прибавка для бюджета.

Он перехватил взгляд Василия Петровича и, ка­жется, собрался встать в защитную позицию. Дескать, хорошо рассуждать о борьбе за чистую идею, но в реальном мире это не очень прокатывает. Экипиров­ка, снаряжение, транспорт, бензин, жратва... не говоря уже о взятках чиновникам. Вот уж у кого никто не забыт и ничто не забыто. Вероятно, Коля ещё со­бирался поведать человек)' старшего поколения, что они с коллегами не имели никакою отношения к ма­родёрам, которые торгуют жетонам и • «смерп i и ками », организуют пункты по приёму цветных металлов и без зазрения совести толкают бандитам оружие. А также к уродам, которые добывают тол, нанимая для этого за гроши гастарбайтеров...

Много чего мог бы сказать Коля Борода, но не довелось. Мимо палатки, насвистывая нечто фольк­лорное, прошёл по своим делам Мгиви. и Коля тот­час забыл, о чём собирался порассуждать.

— У, ненавижу... — тяжело выдохнул он. — Гни­ды черножопые. Тварь...

Fie желая международных скандалов, он произнёс это вполголоса, как бы про себя. Но чувствовалось, что это был не просто дежурный выхлоп граждани­на, «не любящего» чёрных, жёлтых, носатых, каких- то ещё. Это было нечто гораздо более глубокое, то, что раньше называли криком души. Только в дан­ном случае крик 6о,тьше напоминал рык. Задавлен­ный и от этого ещё более страшный.

- Коля... — медленно выпрямился Наливайко.

Надо было что-то сказать, но что именно? Васи­лий Петрович не был бы профессором, если бы не умел мгновенно перебрать и, прикинув последствия, отбросить множество вариантов. Как в научном ис­следовании, так и в подобной жизненной ситуации. «Знаете, Коля, а кровь-то на разрезе у всех крас­ная»? Боже, как пошло. Свести всё к шутке? Глупей не придумаешь. И обидней к тому же.

Коля Борода весьма правильно истолковал его чувства.

— Я, Василий Петрович, тоже когда-то интерна­ционалистом был, — проговорил он с тяжелым вздо­хом. — Теоретиком... Знаете выражение, что очень легко любить всё человечество, а поди-ка ты возлю­би данного конкретного... Чикатило... Я ж вырос на том, что все должны за свободу негров бороться. И в Африку, на Серебряный Берег, добровольцем по­ехал... А потом мы тех четверых наших нашли... не­доеденных... Эти агси их... живьём зажарили, своло­чи... Их сами же негры на всём побережье так и называют — дети гиены. И Мгиви этот, тварь, мало того что атси, так ещё и из клана вождей. Татуиров­ку на шее видели? Убил бы шилу, да Матвея Иоси­фовича обижать неохота...

«Жизнь... — вздохнул про себя Наливайко. — Те­бе вот гнида чериожопая, а Мотю на зоне спас. Ну и за кем, спрашивается, правда? И есть ли ока?.. А может, мы очень даже и заслужили в двенадцатом году сгинуть?..»

Песцов лежат в палатке и думал. Причём, что было ему не особенно свойственно, почти об аб­страктном — сиречь о таком, что никогда раньше не влияло на его непосредственное благополучие, а по­сему и пребывало «где-то там». Сугубо за гранью его каждодневных раздумий. Ибо являлось пробле­мой безусловно существующей, но по прикладному своему значению было сопоставимо с исчислением количества чертей, способных уместиться на була­вочном острие.

Он считал себя (и вполне справедливо) челове­ком битым и тёртым, уж смерть-то видел неодно­кратно, причём в самых разных видах, да что там — и сам от неё уворачивался, и причинял. Скажи ему кто совсем недавно, что его, Семёна Песцова, пора­зит в самую душу увиденное на местах боёв, проис­ходивших мало не при динозаврах шестьдесят с хвостом лет назад?..

Ну, в общем-то, потрясла его не мешанина старых костей, оскаленных черепов в касках и истлевших рук, сжимавших оружие... Это ещё можно было бы пережить, если бы не наплывавшие в сознание из­вестные с детства слова. «Никто не забыт и ничто не забыто». А также что-то там такое о немеркнущем величии подвига и вся прочая лапша, которую род­ное государство седьмой десяток лет вешает нам на уши. То самое государство, которое периодически лопается от нефтедолларов и запускает ракеты на Марс, но так и не сподобилось собрать безымянные останки тех, кто отдал за свою страну жизнь. Про­тянуть газ к Вечному огню, отгрохать посреди горо­да очередной аляпистый монумент — вот и вся веч­ная память. А то, что множество квадратных кило­метров густо нашпиговано оружием, боеггрипасами, осколками снарядов и мин, но главное, человече­скими останками... Безвестными, забытыми, скорбно превращающимися в тлен... Это ему, государству, тьфу. На это у нашего богоспасаемого отечества нету ни времени, ни финансов...

— Индюк тоже думал да в суп попал, — надулась обиженная его невниманием Бьянка. - Что-то боль­но умный ты стал. Песцов. Надо бы у тебя прове­рить национальность...

— Иди лучше Краеву башку полечи, - мрачно отозвался Семён. — Совсем парень плох, неужели сама не видишь?

Бьянка зевнула Кто сказал, будто красивая жен­щина зевает, точно котёнок, тот никогда в глаза не видал живого котёнка. Иначе знал бы, как сужива­ются в щёлки его глаза, а маленькая пасть ощери­вает вполне страшноватые зубы...

— А не могу, — прищурилась Бьянка.- Фаза лу­ны не та... Да ничего, не беспокойся, жить твой Кра­ев будет.

— Ох, и почему же все красивые бабы стервы? — задал свой риторический вопрос Песцов, только Бьянка отвечать не стала. Резко поднялась, одёрнула свитерок и выбралась из палатки.

Солнце по-северному задумчиво парило над го­ризонтом, в безветренной тишине пробовали голоса вечерние птицы. Природа, казалось, медитировала. Благолепие портили только комары — злющие, по­родистые, гудящей стеной. Однако Бьянку кровосо­сы не беспокоили: собираясь сюда, она употребила натощак жареного скорпиона, и месяц с тех пор ещё не прошёл.

Посмотрев на часы, Бьянка недовольно мотнула головой. Ещё полчаса времени, которое следовало убить. Желательно, не убившись при этом самой.

Бьянка не отказалась бы от хорошего моциона, но взрывчатки и оружия, схороненного непосредствен­но под ногами, вполне хватило бы на новую Отече­ственную войну. Да не на одну.

Она прошла через лагерь, брезгливо отворачива­ясь от здешних реалий. Дымный костёр, сортир, па­латки, сопливые акселераты... Будь у неё выбор, Бьянка предпочла бы антураж поэлегантнее, да толь­ко кто ж её спрашивал?..

Трона тянулась по старой насыпи, проложенной через болото. Время превратило насыпь в пунктир, почти затянутый мхом, но пройти, не замочив ног, было ещё возможно.

В самых топких местах были проложены де­ревянные мостки, причём достаточно прочные, сра­ботанные не далее как в прошлом году. Там, где болото давало исток чёрной торфяной речке, был устроен даже мостик — самый настоящий, с пе­рильцами.

И на этом мосту, опираясь тощим задом на пе­рильца стоял и курил Мгиви. Комары его, кстати, тоже не трогали.

— Слушай, сиделец, валил бы ты отсюда — ле­ниво шуганула его Бьянка. — Не путайся под нога­ми, у меня здесь рандеву.

— А у меня тоже здесь рандеву, — невозмутимо отозвался Heip. - Так что я не под ногами путаюсь, а с тобой в одной команде играю.

— Да я с тобой на одном поле не сяду, — фырк­нула Бьянка Да немало волы утекло с тех пор, как он галантно перенимал у неё корзину с кукурузой, убеждая поберечь прекрасные руки. — Кстати, ра­достная весть: сюда едет твой братец. Говорят, скоро прибудет...

Мгиви сплюнул и мрачно оттопырил губу.

— Готов взаимно порадовать, — сказал он. — На днях явится ваша лучшая подруга, Белая Бритва.

Бьянка на миг потеряла самообладание.

— Откуда знаешь? Иудей сказал?

— Запомни, ты, десятка! Он не иудей, он вор! — окрысился негр. — И к тому же кореш мой. Фильт­руй базар, подруга, мне глубоко плевать, что ты ко­зырной масти. Не мети метлой...

— Ах, ну да, я и забыла, что здесь у нас почётный зэк. Каторжанин в натуре, — смиряя бешенство, про­мурлыкала Бьянка. — Ладно, проехали, пусть будет не иудей, а вор... Скажи-ка лучше, ты не хочешь уйти? Как говорится, с добрым попутчиком дорога короче...

— С попутчицей, ты хочешь сказать? — искоса посмотрел на неё негр. — Нет уж, уволь. Я свой бо­нус набрал и валить не собираюсь. По крайней мере пока. Ещё всем покажу.