Разве можно было не исполниться томительной жажды, глядя, как Лис свободно летает по сцене, проживая каждый миг танца, как легко гнется его гибкое тело, как напрягаются изящные руки, обращаясь в стальной каркас, поддерживающий партнера, как длинные ноги мягко пружинят, чтобы в следующую секунду выполнить высокий прыжок или виртуозное вращение?..
Разве можно было не мечтать о нем, о бессчетных поцелуях и самых развратных касаниях, какие только существуют на свете?
У самого Ксавье член стоял столбом, натягивал ткань штанов и безбожно пачкал смазкой белье, и юноша ничего не мог с этим поделать.
Никогда еще возлюбленный не казался ему таким прекрасным, как сейчас — танцуя с другим на виду у всех; никогда еще он не желал его так сильно, и никогда так сильно не ревновал, до сердечного спазма, до физической боли.
…Соломон что-то шепнул ему на ухо, но Ксавье только покачал головой, не понимая ни слова. Ему одновременно хотелось умереть и воспарить в небеса, унести туда же Исаака, спрятать в самом дальнем уголке Эдемского сада, и всегда, вечно быть с ним, в его объятиях, и противоречие между желаемым и действительным причиняло самое сильное страдание.
«Какой еще Эдем? Вы попадете в ад, где только и место распутникам и содомитам!» — прозвучал в голове голос дядюшки Густава, и Ксавье вдруг с неожиданной и яростной силой ощутил соблазн… Соблазн изведать этот самый ад, которым его пугали с раннего детства, на вкус, снять с него пробу, познакомиться лично. Дядюшка Густав утверждал, что туда непременно попадут все, кто грешит и не кается, и блудники, и содомиты, и атеисты… Значит, в аду окажется не только он сам, но и братья Кадоши, и дядя Франсуа, и дядя Жозеф, и красавица Изольда, и мэтр Сен-Лоран, и сэр Оскар Уайльд, и великий актер Жан Марэ, еще много-много людей, которых Ксавье знал и любил, и, может быть, там будет не так уж плохо? И не так безнадежно и страшно, как описано в откровении Иоанна Богослова, и в мрачной книге Данте?..
Сочетание столь странных бунтарских мыслей с ревностью, вкупе со зрелищем, зажигающим кровь, довело возбуждение почти до пика, и Ксавье только каким-то чудом сумел сдержаться и не кончить прямо в штаны.
Музыка оборвалась. Танцоры застыли друг подле друга, бедро в бедро, глядя в пространство… и сейчас же ярко вспыхнула люстра, с потолка посыпался «снег» — не иначе, чтобы охладить страсти — а зрительный зал заревел от восторга, и утопил «Зорро» и «Торнадо» в буре аплодисментов.
Ксавье не мог пошевелиться, не мог поднять руки, и продолжал сидеть в застывшей позе, с остановившимся взглядом, и только губы шевелились и тихо повторяли:
— Браво… браво… браво…
Соломон, вместе со всеми бешено аплодируя брату, все же не упускал из виду юного подопечного, готовый в любой момент поддержать или прикрыть от ненужного внимания посторонних. Сид мог только догадываться, что за чувства захлестнули Ксавье с головой, что за мысли роятся за взмокшим лбом, но у него не было сомнений, что Лису, когда он, наконец-то, воссоединится со своим Маленьким принцем, придется очень нелегко. Побуждаемый братской любовью — этой особой магической энергией, пронизывающей жизнь близнецов — Соломон хотел смягчить удар для Исаака, и хотя бы частично принять на себя ревнивый гнев юноши.
***
25 декабря 1974, вечер
— О, какой прекрасный розарий! (5) — дядюшка Густав, солнечно улыбаясь, так что морщинки у его глаз собирались в веселые лучики, крутил в руках только что подаренные ему четки из черного оникса, с серебряными и жемчужными разделителями; крест и медальон также были из серебра, с изумрудными и бирюзовыми вставками.
— По этим четкам сразу же хочется начать молиться, и не останавливаться, пока не дойду до последней бусины. И книга… Франциск Сальский… (6) Какой умный выбор! Достойный будущего двойного доктора — теологии и философии.
Райх, не выпуская розария, кончиками пальцев погладил кожаную с тиснением обложку роскошного антикварного издания «Введения в благочестивую жизнь», а потом дотянулся до Ксавье и слегка пожал ему плечо:
— Спасибо, сынок. Ты очень внимателен. Твой визит — это лучший рождественский подарок, и, каюсь, я вовсе не ожидал его получить… и не ожидал тебя увидеть… Вы же, вроде, собирались уезжать в Швейцарию на все праздники?
— Мы и поедем, все уже готово, просто… немного позже. У Исаака еще дела в Париже.
«Знаем мы эти дела… — саркастично усмехнулся Райх про себя. -Нечестивые пляски на потребу развратной толпе… из-за этих плясок, ты, дружок, пропустил вчерашнюю мессу в Нотр-Дам, чего не позволял себе с детских лет!»
Но губы его продолжали улыбаться, голос зазвучал еще медовее:
— Хорошо-хорошо, я не стану лезть в твои личные дела, хоть они меня и огорчают по-прежнему. Лучше еще раз полюбуюсь твоим подарком, а потом на твою улыбку, которая так освещает мой одинокий дом. Ты ведь стал у меня совсем редким гостем, но это ничего… гораздо обиднее, что ты окончательно забросил литературный клуб и дела благочестия… по лености или по легкомыслию, но — забросил.
Ксавье смущенно потупился. Искренняя радость и похвала наставника были ему приятны — он любил угадывать с подарком — но в то же время вызвали тревожное теснение в груди, очень похожее на стыд. Это было обычное ощущение при беседах с дядей Густавом, знакомое с детства, и за ним чаще всего следовало что-то неприятное. Райх вроде был настроен благодушно, по-рождественски, но Ксавье знал его достаточно хорошо, чтобы не обманываться и не строить чересчур больших ожиданий. Намек на манкирование клубными встречами и волонтерством очень напоминал первую ласточку из целой стаи упреков…
Юноша попытался опередить наставника и выставить оборону, прежде чем дядюшка Густав наговорит лишнего, и они снова поругаются:
— Я не забросил клуб, я… я правда больше не мог туда ходить. У меня времени не хватает, диссертация поглощает все силы. Но я продолжаю жертвовать, и не только братству, но и на сиротский приют, и много еще на что. И еще…трижды в месяц хожу в больницу святого Винсента (7), с волонтерами… помогаю ухаживать за тяжелобольными детьми…
— Узнаю влияние этого еврея-атеиста… доктора Кадоша.
«Будь он проклят, вонючий жид!»
— Это ведь он тебя надоумил? Это он тебе напел в уши, что ты принесешь куда больше пользы, вынося грязные горшки и возясь с подкидышами, чем на христианских беседах,
