Жану пришлось немного побороться за наслаждение: Соломон попытался стряхнуть его с себя, как обнаглевшего кота, и прорычал что-то далеко не любовное, но, не желая ни на секунду оставить Мирей, бьющуюся под ним в предоргазменной агонии, предпочел сдаться… и Дюваль, получивший карт-бланш, принялся лизать и сосать его с жадностью оголодавшего зверя, одновременно тиская в ладони собственный член, перенапряженный и такой влажный, словно его облили оливковым маслом.
Мирей кончила первой, и кончала немыслимо долго, хрипло дыша и плача, извиваясь на могучем фаллосе любовника. Эти развратные звуки сорвали предохранитель Жану, и он едва не потерял сознание, со стонами поливая семенем ноги Соломона. А тот еще с полминуты накачивал Бокаж, не сбавляя темпа, прежде чем содрогнуться всем телом, и кончить почти беззвучно, с последним глубоким толчком…
***
Ночь в клинике выдалась трудной и бессонной. Пациент после операции по удалению опухоли гипофиза был нестабилен, у него скакало давление, падала сатурация. А набухание бинтов над швами и быстрое нарастание отека мягких тканей заставляло особенно внимательно следить за состоянием кровяной массы, пропитывающей повязки, чтобы исключить вторичную ликворею.
До шести утра доктор Кадош лично вел наблюдения за больным, принимал тактические решения для стабилизации показателей и облегчения состояния; он ничего не препоручал ассистентам даже в тех моментах, что допускались протоколом раннего послеоперационного периода.
Подобная строгость к самому себе и тщательность в подходе к результатам проведенной операции, в сочетании с виртуозностью врачебных манипуляций, в свое время сделали Соломона одним из лучших нейрохирургов клиники Ротшильда и всего Иль-де-Франс. Он никогда не позволял себе быть хуже собственной репутации… цена ошибки или недосмотра хирурга всегда высока, для Соломона же она была высокой вдвойне.
Наконец, служители Асклепия одержали победу над Танатосом — по крайней мере, временную — и мрачный бог смерти убрался восвояси, оставив врачей в палате интенсивной терапии, как воинов на поле брани. Соломон устало размышлял об этом, принимая душ и переодеваясь, чтобы ехать домой, и невольно усмехался своим мифологическим ассоциациям.
«Ну надо же, боги и герои… современный госпиталь в виде храма, где совершаются мистерии… Чего только не придет в голову, стоит пару дней подряд не проспать положенное количество часов».
С годами Кадошу все сложнее давались многочасовые ночные бдения, истончающие грани реальности так, что привычный порядок действий и обыденные образы воспринимались, как яркий сон наяву… Но сейчас ему больше нравилось думать, что всему виной влияние Эрнеста. Художник ярким вихрем ворвался в его жизненное пространство, геометрически точное, выверенное и продуманное в каждой мелочи, он превратил монохромный цвет в буйство безумных красок, пустыню — в оазис, который населил духами, джиннами, богами и героями. Теперь персонажи его фантазий посещали и Соломона.
…Как всегда, мысли о любовнике вызвали щемящий жар в груди и сладкое напряженное нетерпение внизу живота. Интересно, что сейчас делает Эрнест — спит сном праведника, как и положено ранним утром? Или, проведя дурную ночь, сидит на подоконнике с чашкой кофе и сигаретой, наблюдая, как парижская толпа постепенно заполняет бульвар, течет в обе стороны по тротуарам, разбивается на ручейки и капли на перекрестках, у витрин магазинов и у входа в кафе?.. Как они встретятся? Эрнест выскочит к нему в одной рубашке, едва заслышав характерный стук двери лифта и скрежет ключа в замке, или останется в спальне, позволяя неслышно зайти и разбудить поцелуем?
Соломон бессознательно провел языком по губам и принялся застегивать рубашку. Он не очень хорошо себя чувствовал, во рту ощущалась странная полынная горечь, как после неумеренного употребления абсента, неприятно давило под ребрами справа, а лоб точно был стиснут металлическим обручем.
— Поторопись… — прошептал Соломон, подгоняя самого себя, надел пиджак и вышел из раздевалки.
Была половина восьмого утра. Ему оставалось пройти два коридора и спуститься вниз на три этажа, чтобы покинуть территорию госпиталя и через пять минут оказаться на стоянке такси. А потом выдержать еще от силы двадцать минут в дороге, прежде чем он сможет обнять своего принца. Соломон не сомневался, что это простое действие в мгновение ока исцелит нездоровье и наполнит его энергией и силой гораздо вернее, чем самый крепкий кофе.
Он уже взялся за ручку двери, ведущую в лифтовой холл, когда его окликнул дежурный ординатор:
— Доктор Кадош! Одну минутку…
— Ровно одну. — Соломон, не выказывая внешне раздражения и досады от новой задержки — ординатор не был виноват в его усталости и всего лишь хорошо выполнял свои обязанности — остановился и обернулся:
— Слушаю вас, Форестье.
— У меня тут для вас записи звонков… — Форестье порылся в кармане и вытащил сложенный листок. Это была обычная практика сохранения информации, когда звонки приходили не на общий телефон клиники, где их принимал администратор, а в ординаторскую или на личные номера врачей.
— Мне так много звонили ночью, что понадобилось записывать? — удивился Соломон, но сердце его беспокойно забилось, а горечь во рту усилилась.
— Нет, ночью никто не звонил… но вот утром… часов с пяти или с половины шестого… просто телефон оборвали. Дама не представилась, но, по-моему, это была ваша матушка.
— Спасибо. — Кадош взял листок, кивнул Форестье и снова собрался выйти к лифтам.
Звонок матери на рабочий телефон, а точнее, неоднократные звонки, не означали ничего хорошего, и это было веским аргументом, чтобы разбираться с их причиной за стенами клиники. Зато теперь Соломону стало понятно, с чего это он так странно себя чувствует — как после многочасовой попойки.
— А еще звонил месье Кампана! — сказал ординатор ему в спину. — Он ждет вас внизу!
Кадош остановился как вкопанный:
— Где меня ждет месье Кампана?
— Внизу, на паркинге, в своей машине…
Странно начавшееся утро, поначалу обещавшее только хорошее, становилось все более тревожным.
***
Кампана действительно дожидался Кадоша на паркинге, только не в машине, а рядом с ней: облокотившись на капот, он попыхивал сигаретой, и бросал по сторонам хмурые недружелюбные взгляды, как бойцовский кот, патрулирующий периметр крыши.
— Доброе утро, Юбер. Не ожидал тебя здесь увидеть. — Соломон заставил себя улыбнуться и как ни в чем не бывало протянуть другу раскрытую ладонь для приветствия.
— Я сам себя не ожидал здесь увидеть, — еще более хмуро отозвался Кампана, но руку тем не менее крепко пожал. Затем он с церемонным поклоном распахнул перед Кадошем дверцу и кивнул на пассажирское сиденье:
— Забирайся, поехали.
Соломон молча сел и также молча пристегнулся ремнем. Расспрашивать о чем-либо не было нужды: несомненно, комиссар сам расскажет
