— В таком случае, чего же мы ждем? Поехали, я еще раз поработаю для вас таксистом…
***
Они разыграли все как по нотам. Комиссар, при всей его проницательности, не заметил ничего необычного в поведении друга и его любовника, и, кажется, куда больше интересовался обещанным завтраком, чем заговорщическими переглядываниями и тихими перешёптываниями Кадоша и художника. Может быть, Кампана успел привыкнуть, что эти двое опять что-то затевают и влипают в приключения, как осы в сироп.
Забравшись вместе с Эрнестом на заднее сиденье комиссарского «рено», Соломон с облегчением откинулся на мягкую спинку и смежил веки, набрякшие и покрасневшие после бессонной ночи. Ехать было недалеко, но он надеялся подремать хотя бы десять минут, поскольку не знал, когда теперь сможет позволить себе полноценный отдых. Сперва предстояло разгрести множество дел, среди которых трапеза в компании полицейского была наиболее легким и приятным, а самым важным — выяснить, что стряслось на вилле в Валлорисе…
При мысли о причинах, побудивших Лиса нарушить непререкаемое табу на исходящие звонки, и возможных последствиях этого нарушения, у него по спине пробегал озноб, все тело сковывало панцирем напряжения, а в душе поднималась ярость из-за бессилия хоть что-то предпринять прямо сейчас. Но внешне Кадош был спокоен, как и всегда, ну разве что казался совсем выжатым; усталость сразу прибавила ему лет, резче обозначила носогубные складки, подчеркнула сеть мелких морщинок у глаз…
Эрнест обвил руками его руку, прижался плечом к плечу, бедром к бедру и затих; от него исходило приятное тепло, дыхание щекотало шею Соломона, точно соловьиное перышко, и он мягко улыбнулся молчаливым знакам любви, телесным подтверждениям доверия.
Это было особенно важно сейчас, после вынужденного признания, прозвучавшего как прямой и короткий ответ на заданный вопрос, жив ли брат. Кадош не мог стереть из памяти, как в первую секунду исказилось красивое точёное лицо Эрнеста, как оно затем вспыхнуло от гнева, и с какой обидой и болью художник выдохнул:
— Почему, почему ты не рассказал мне раньше?..
— Я собирался рассказать. Просто ждал удобного момента, чтобы вас познакомить. — слова звучали как жалкие оправдания, Соломона объял мучительный стыд -и страх, что он своей скрытностью нарушил гармонию их отношений, что доверие Эрнеста к нему больше не будет таким полным, и все теперь станет иным… Он готов был сжать любовника в отчаянном объятии, пасть перед ним на колени, молить о прощении, когда тот неожиданно первым обнял его и тихо сказал:
— Я понимаю.
Они встретились глазами, как в первый раз, зажегший между ними пламя, и Соломон жадно спросил:
— Понимаешь? Правда понимаешь?
— Думаю, да… но если вдруг я понял не все или понял неправильно — теперь-то ты мне расскажешь?
— Да, расскажу… обещаю. Только дай мне небольшую передышку, хотя бы до возвращения домой. У меня была очень трудная ночь, да и у тебя тоже.
— И утро выдалось нисколько не легче, — усмехнулся Эрнест и сжал его руки в своих.
— Ты тоже должен мне все рассказать. Из объяснений Кампаны я мало что понял, да и скуп он был на подробности.
— Обязательно, Сид. Видишь, я теперь знаю твое тайное имя… кстати, оно классное. Я могу иногда называть тебя так?
Соломон обнял его, зарылся лицом в растрёпанные волосы, пьяно пахнущие табаком и дождем, и прошептал:
— Ты можешь называть меня по-всякому, как только захочешь… И Сидом, конечно, тоже…
— Тссс… вот идет Кампана! Ему же ни о чем не надо знать, верно? Давай сделаем вид, что просто обнимаемся.
— Ну почему же только «сделаем вид»?
— Черт тебя побери, Сид. Ты прав, как всегда…
***
Обычно Эрнест Верней выглядел и вел себя как человек, совершенно не приспособленный к быту; он настолько же мало внимания уделял хозяйственным мелочам, насколько плохо разбирался в них. Жуткий беспорядок, который он сеял вокруг себя, был наименьшей из трудностей совместного проживания с художником.
Эрнест знал все о холстах и красках, итальянском масле, растворителях, кистях, стеках и карандашах, шамотной глине, гипсе и скульптурном пластилине, глаз его безошибочно различал все двадцать шесть оттенков красного цвета, но он понятия не имел, какую марку порошка и в какой пропорции нужно засыпать в стиральную машину. Он мог точно сказать, из какой ткани сшиты шторы, в какой технике выполнен набивной рисунок, и подходит ли цвет к интерьеру гостиной, однако необходимость поменять лампочку в ванной или фильтр в пылесосе ставила его в тупик. На кухне он предпочитал не пользоваться техникой сложнее кофемолки или кофеварки и, хотя готовил неплохо, никогда не затевал сложных и долгих в приготовлении блюд.
Однажды Соломон полушутя поинтересовался, как Эрнест умудрялся выживать в одиночку, на что художник только пожал плечами и после некоторого раздумья ответил, что-либо находил кого-то, крепко стоящего на земле, способного победить бытовые проблемы, либо как-то справлялся сам, благо, ему не так уж много и нужно. Крыша над головой, душ, матрас и одеяло, стол и стул, книжная полка, стереосистема и музыкальные записи, чистые рубашка и джинсы, омлет с сыром и зеленью, кофе, сигареты и несколько бутылок вина — вот и все, не считая бумаги, карандашей, холстов, кистей и красок. Ну, а пещера чудес вместе с волшебной лампой и заключенным в ней джинном вдохновения, тем самым, что испанцы зовут «дуэнде», помещалась внутри головы Аладдина…
Соломон тогда слушал очень внимательно, но Эрнест напрасно ждал, что любовник предложит ему установить некие правила для жизни на одной территории, настойчиво попросит делать то и не делать это (например, не пачкать гуашью кухонный стол и не раскладывать просыхающие рисунки в кабинете Кадоша, поверх медицинских журналов и рабочих папок).
Ирма, во время их чахлой попытки стать постоянной парой, так и поступила: сочинила длинный список требований и скандалила каждый раз, когда Эрнест по рассеянности -или намеренно-нарушал какой-нибудь пункт. Лидия не обращала внимания на пятна краски на мебели и бутылки с растворителем по соседству с пакетами молока, но заставляла его подстригать волосы, носить костюмы и галстуки, строгие рубашки. А когда они жили с Королём — недолго, но счастливо — то чихали на любой порядок с высокой колокольни, и весело тонули в карнавальном хаосе и поцелуях…
Соломон же просто принял Эрнеста как есть, и хотя его строгая, продуманная до тонкостей, аккуратная квартира на бульваре Мадлен, после появления в ней второго жильца (да что уж там, молодого супруга…) стала напоминать театральную студию или цыганскую кибитку, не особенно переживал по этому поводу. Точнее, не переживал вообще, только наблюдал, как Эрнест осваивает пространство, постепенно
