— Я ушам своим не верю, Лис.
— Я бы тоже в такое не поверил, если бы мне кто рассказал… но это правда. Дюваль как-то узнал про Валлорис — должно быть, проследил за Витцем — ну и решил, что это ты водишь всех за нос и прячешься на вилле. Потом он снял виллу рядом и уже сам следил за мной. Чудесная история, да, Сид?
— Охуеть какая чудесная. Продолжай. — Соломон машинально поднял кресло и плотнее прикрыл дверь кабинета: в силу открывшихся обстоятельств, завтрак с Кампаной мог и подождать.
— Вчера… он увязался за мной на прогулке. Я заметил слежку, ну и… мне пришлось опять изображать тебя. Мы вместе поужинали в ресторане, его потянуло исповедоваться, и он рассказал мне, что его жена… что это она, понимаешь, она! — была той гадиной в клинике Райха, которая «работала» с Ксавье.
Новости были одна другой «лучше» и валились на голову Соломона, как крупные градины, и защититься от них было нечем.
Исаак столь же лаконично описал дальнейшее — свою вспышку ярости, дурноту, душевную муку, которую он зачем-то пытался залить абсентом… и пьяный ночной визит полуголой парочки. Признания давались ему нелегко, но он продолжал говорить, принуждая себя делать усилие за усилием, как скалолаз, преодолевающий трудный подъем:
— Сперва я принял их за призраков, а когда понял, что это люди из плоти и крови, было уже несколько поздно их прогонять. Но я не знал, Сид, клянусь, не знал, что это Дюваль со своей любовницей, пока не проснулся на рассвете и не рассмотрел их обоих хорошенько.
Соломон вытер со лба крупные капли пота. Рубашка его взмокла на спине, сердце колотилось, словно он пробежал целое лье без остановки, но ему все еще удавалось контролировать и свои мысли, и свой голос:
— Насколько я понял, мама тоже все это видела.
Исаак смущенно и виновато подтвердил:
— Да, Сид, видела. Она нас и разбудила.
…Четверть часа спустя Эрнест постучался в кабинет; не дождавшись ответа, постучался снова и осторожно приоткрыл дверь.
Его любимый сидел за столом, уронив лоб на руки; никогда еще он не выглядел таким усталым. Широкие плечи и шея Соломона были напряжены до предела, словно он держал на них каменную глыбу или целый собор.
Эрнест подошел к нему и обнял, прижался щекой к пепельноволосому затылку, кончиками пальцев нежно погладил шею. Душу обожгло внезапной виной и острой болью от осознания, что он не только причастен к нынешним неприятностям Соломона, но и в каком-то смысле является их причиной.
— Прости, я не должен был… — пробормотал Эрнест и осекся, не находя нужных слов: все, что он мог бы сказать вслух, казалось пустым и бессмысленным, натужным монологом из бульварной пьесы.
— Ты тут совершенно ни при чем… — Соломон как будто услышал смятенные мысли художника, поймал его руку и поцеловал в ладонь. Тот прерывисто вздохнул и еще крепче прижался к любовнику:
— Ты же еще не знаешь, что со мной вчера приключилось, я не успел рассказать…
Кадош нежно усмехнулся и повернулся в кресле, чтобы смотреть в лицо Эрнеста:
— Ты обязательно расскажешь, и я очень хочу послушать, и тебя, и Кампану, потому что наш достопочтенный Юбер похож на бутылку с шампанским, из которой вот-вот выбьет пробку… но что бы ты ни натворил за короткое время моего отсутствия, я тебя заранее прощаю. Это наверняка цветочки по сравнению с тем, что устроили мой брат и твой старый приятель, Жан Дюваль.
— Жан? — искренне удивился Эрнест. — Почему… каким образом он связан с твоим?..
Он не успел договорить, поскольку на пороге кабинета этаким медведем гризли возник Кампана, возмущенный, что его бросили в одиночестве сторожить сковороду с омлетом, а завтрак непозволительно задерживается:
— Эй вы, влюбленные голубки, потом намилуетесь! У вас, между прочим, гость! Где ваши манеры, доктор Кадош, не говоря уж о вас, месье виконт?
— Ничего, комиссар, вы не успеете похудеть, — усмехнулся Верней, но, признавая свою оплошность по части этикета, выпустил Соломона из объятий и отправился расставлять на столе посуду и наливать в чашки настоявшийся кофе.
Густой горьковатый аромат молотых зерен, в сочетании с корицей и ванилью, пропитавший кухню, как алхимическую лабораторию, прочищал голову лучше любого нейростимулятора.
Заняв свое место за столом и усадив Кампану, который с аппетитом голодного пса набросился на крок мадам (1), Соломон с приятным удивлением наблюдал за Эрнестом, хлопотавшим вокруг него и гостя, как заправская домохозяйка — и находил очень сексуальной деталью длинное кухонное полотенце, обернутое вокруг бедер художника вместо фартука. В мирной атмосфере почти семейной трапезы к нему постепенно возвращалось спокойствие и уверенность, что все испытания, посланные судьбой за последние сутки, не сломают его и будут пройдены с честью. Пройдены шаг за шагом, с настойчивостью и терпением, без суеты.
Позавтракать, побеседовать с комиссаром, услышать, наконец, все подробности интригующей истории, начавшейся с микрофона, спрятанного под одеждой Эрнеста, и второй истории, закончившейся ночью в полицейском участке… ну, а потом, наконец, выпроводить Кампану, принять ванну вместе с любимым и вместе же завалиться поспать.
Таким был несложный план Соломона на ближайшие несколько часов, после чего они наконец-то сделают то, что собирались сделать двумя неделями раньше — вернутся на Ривьеру.
***
Швейцария, Лозанна, отель «Юнион»
Международная конференция «Религиозность и клиническая психиатрия», организованная Научно-исследовательским институтом духовности и здоровья при поддержке Всемирной психиатрической ассоциации (2) — так было написано в программе — длилась уже три дня и должна была продлиться еще столько же.
Самые интересные доклады, семинары и секции организаторы приберегли для второй половины мероприятия; профессор Хейли из Атланты должен был выступать с лекцией о репаративной терапии, а профессор Дейн из Даррема — провести семинар, посвященный прогрессивным психотерапевтическим практикам лечения перверсий; ради них Сесиль и приехала в Лозанну.
Она с нетерпением ждала назначенных дат и очень надеялась, что отец Густав выполнит свое обещание и тоже приедет, чтобы послушать профессоров вместе с ней. Почему-то мадам Дюваль казалось, что если Райх составит ей компанию на правах коллеги по научной работе, прослушает лекции, примет участие в дискуссии, посетит фуршет, то их последующая беседа пройдет легче и проще…
Она давно не практиковала откровение помыслов своему наставнику, только ходила на обыкновенную исповедь, а что касается дня бдения и жертв… ох, Сесиль даже не могла вспомнить, когда в последний раз надевала власяницу и получала удары дисциплиной. Жан не одобрял этого, порою даже высказывал недовольство вслух, ссылался на авторитетные мнения врачей и священнослужителей о нежелательности телесных
