Он потянулся, нежась в потоке первых солнечных лучей и ловя приятные тактильные ощущения от шелкового белья, лениво открыл глаза и обнаружил себя лежащим между двумя теплыми мужскими телами. Слева от него крепко спал Соломон —любимый, любимый до невозможности, желанный до жара -а на подушке справа красовался еще один сонный профиль, похожий на брата как две капли воды и… тоже теперь любимый, хотя и совсем по-другому.
Исаак. Лис. Как же ему подходит это гибкое, колдующее прозвище!
В Эрнесте тут же проснулся художник: слегка приподнялся на локтях и принялся рассматривать братьев Кадошей так заинтересованно и жадно, словно никогда прежде не видел. Они были прекрасны, как греческие боги, как библейские герои, изваянные Микеланджело, или положенные на полотно волшебной кистью Караваджо. Он смотрел и смотрел, пожирая взглядом своих натурщиков, старался украсть, запечатлеть каждую похожую черточку, отыскать и запомнить все различия в их облике. Ему хотелось вплести пальцы в копну волос Соломона и одновременно покрыть поцелуями саламандру, обвившую плечо Исаака.
«Сид… Лис… вы оба со мной, я не брежу. Ахххх, черт, как же хорошо!..»
Он осторожно выдохнул, влюбленный и счастливый настолько, что щемило в груди. Значит, ему не приснилось, и все, что произошло с ними вечером и ночью, сперва в гостиной, а потом наверху, на этой самой кровати, случилось на самом деле.
Память, как чистый колодец, сохранила мельчайшие подробности ночного праздника жизни, и теперь легко отразила события, без ретуши, без стыдливых купюр. Эрнест, краснея от чувственного волнения, вглядывался в яркие образы, проходившие перед мысленным взором, словно смотрел эротический фильм с собой и близнецами в главных ролях.
Братья же, уловив его движения, тоже зашевелились, и, не просыпаясь, заявили свои права на тело любовника. Руки Соломона жадно обхватили Эрнеста, притянули в тесные объятия, заново и по-хозяйски устроили на широкой груди, теплые, чуть шершавые губы уткнулись в шею. А Исаак не менее жадно прижался к нему сзади -лбом, грудью, животом и бедрами, и внушительным утренним стояком… Арабский поэт сказал бы о них -«переплелись в объятиях, как виноградные лозы», и художник пожалел, что не может одной силой мысли перенести эту картину на холст.
Вставать не хотелось, усталые мышцы сладко ныли, дрёма обдувала веки, побуждая поскорее сомкнуть их и погрузиться в сон по примеру близнецов, расслабленных и беспечных.
Для Сида и Лиса все наконец-то было правильно: вместе, любимы и влюблены, здоровы и счастливы, они отдыхали рядом, подобно Диоскурам, только что вышедшим из Аида, и копили силы для новых битв. Эрнест охотно провалялся бы с ними в постели до самого обеда, но лёгкая похмельная головная боль, тяжесть внизу живота и жгучая жажда призывали вернуться в обыденность и уделить внимание самым простым потребностям тела. И потом, ему хотелось немного побыть наедине с собой, обдумать произошедшее, разобраться в сложном переплетении чувств и понять, как встроить в сюжет сложившихся отношений с Соломоном Кадошем нежданно воскресшего Исаака…
Улучив удобный момент, он тихо выбрался из кровати и удрал в гостевую комнату, куда вчера отнёс свои вещи, но так и не воспользовался ею по назначению. Благо, это помещение располагалось совсем рядом со спальней Исаака, где все трое провели ночь.
Эрнест принял горячий душ, неспешно массируя и разминая спину и шею, потом тщательно побрился, расчесал волосы и собрал их в «индейскую» косу — он знал, что в таком облике особенно нравится Соломону.
С выбором одежды все было просто: художник терпеть не мог таскать за собой лишние вещи, и потому его повседневный гардероб всегда состоял из небольшого количества стильных, удобных и универсальных комплектов. Этим утром выбор пал на летние бежевые брюки, свободные, с высоким поясом, жилетку-безрукавку персикового цвета и кожаные сандалии на римский манер. Подобный наряд тоже нравился Соломону, он почему-то называл его «каталанским» или «пиратским», так что Эрнест, подумав, добавил к штанам и жилетке терракотовую бандану, чтобы сходство с пиратом было полным.
Удовлетворенно оглядев себя в зеркале, он решил, что полностью готов для небольшой утренней прогулки по улочкам Валлориса. Художник прихватил с собой компактный этюдник на широком черном ремне -неизменного спутника в путешествиях и похождениях -крадучись вышел в коридор и сумел покинуть дом, никого не разбудив и не побеспокоив…
***
— Ты не останешься позавтракать со мной? — спросил седой гончар, наблюдая, как Эрнест тщательно отмывает руки, едва ли не по локоть испачканные голубой глиной, и снимает длинный фартук.
— Нет, прости… — художник взглянул на часы, дожидавшиеся его на тумбочке, и озабоченно цокнул языком. — Мне надо бежать. Уже почти одиннадцать, и хорошо, если меня уже с собаками не разыскивают.
Гончар улыбнулся ласково и немного грустно:
— Твой новый друг настолько ревнивый? Должен сказать, что я его понимаю…
— Нет, он не особенно ревнив, — усмехнулся Эрнест, и немного покраснел, в очередной раз вспомнив прошедшую ночь… — Но у него есть некоторые причины тревожиться обо мне. Да и я тоже хорош -сбежал потихоньку, пока все спали, не сказав, куда и зачем.
— Ну хорошо, тогда поспеши. Не нужно заставлять близких волноваться, пусть даже Валллорис — самое безопасное и мирное место на земле. — мастер поднялся со своего места, чтобы заботливо переставить чашки, только что сделанные Эрнестом на гончарном круге, на полку, к другой посуде, ожидавшей первого обжига.
— Только не ставь их в печь без меня, — попросил художник. — Я надеюсь сам их обжечь, а потом и расписать.
— Конечно, не тревожься об этом. Дней через пять ты еще будешь в Валлорисе?
Эрнест утвердительно кивнул:
— Да, судя по всему, я останусь здесь надолго.
— До осени?
— Может, и дольше… но я в любом случае хочу закончить начатое. Это подарок. Ты же ведь не против?
— Наоборот, я очень рад. Приходи в любое время, меня всегда можно найти здесь или дома. И спасибо, что навестил старика.
— Ах, мэтр, оставьте ваше кокетство… Вы и в сто лет будете таким же молодым и прекрасным, как в двадцать пять.
— Да ну тебя, льстец, — засмеялся гончар, но потому, как вспыхнули его глаза, когда-то ярко-синие, а теперь напоминавшие осеннее северное небо, было видно, что ему очень приятно.
Они обнялись, дружески пожали руки и простились на пороге мастерской.
Эрнест поправил на плече ремень этюдника и пустился в обратный путь. Он хорошо знал и помнил этот городок, хотя в последний раз приезжал сюда больше десяти лет назад, и без труда ориентировался в лабиринте узких боковых улиц, вымощенных камнем, строгой геометрии асфальтированных авеню с широкими светлыми тротуарами и мозаике небольших живописных площадей, обсаженных платанами и пальмами.
Верней ни разу
