Эстер, крайне встревоженная и недовольная хаосом, воцарившимся в доме с самого утра, и справедливо считавшая, что всему виной — неугомонный художник, которому на месте не сидится, пыталась отговорить сына от поездки, но не преуспела. Исаак сразу дал понять, что не изменит своего решения, зато сам поручил матери позвонить в клинику и сообщить Соломону, что «пропажа нашлась».
— Но больше не говори Сиду ничего, ладно, мама? Пусть он спокойно работает. А я только съезжу по одному делу и вернусь раньше, чем у Ребекки успеет подойти тесто для булочек.
— Что у тебя еще за «дело»? — качая головой, спрашивала Эстер. — Что ты пытаешься от меня скрыть?
— Просто позвони брату, мама. Ты же знаешь, что сам я не могу это сделать.
— Я, конечно, позвоню Соломону, успокою и пожелаю хорошего дня, но будет намного лучше, если ты и месье Верней перестанете давать всем нам поводы для тревоги, и начнете думать о ком-нибудь, кроме себя…
Нравоучительная беседа могла быть долгой, поэтому Исаак предпочел поставить в ней точку, поцеловав мать в щеку, и убежать в гараж.
И вот, наконец, ворота открылись, и он выехал на мотоцикле наружу, чувствуя себя ни много ни мало Железной маской, покидающим стены Бастилии. (2)
Поездка до бистро, названного Эрнестом, заняла меньше десяти минут, и продлилась бы еще меньше, если бы Исаак не притормаживал, желая хотя бы чуть-чуть насладиться дорогой, гулом мотора и шуршанием шин, прежде чем мотоцикл придется снова остановить. Но желание увидеть Торнадо росло, по мере того, как расстояние между ними сокращалось, и постепенно вытесняло все прочие эмоции… И, судя по тому, как подскочил Эрнест, безошибочно различив во множестве городских шумов звук нужного автомобильного механизма, его желание было столь же сильным и взаимным.
***
Поначалу это было мучительно — смотреть на них обоих, видеть их вместе, перехватывать взгляды, подмечать знаки, выдающие взаимную страсть, но теперь Дюваль наконец-то осознал правду. Он понял замысел Соломона, разгадал как шараду: завладеть сразу двумя душами вместо одной, превратить бывших любовников и друзей в ненавидящих соперников, чтобы господин ради забавы мог наслаждаться их раздором, как гладиаторским поединком. Ласкать одного на глазах другого, мучить, терзать, отталкивая, чтобы после призвать к себе на ложе, и дать наслаждение тем большее, чем жесточе была пытка мнимым равнодушием.
«О, Соломон, Соломон! Как это на тебя похоже! Твои соплеменники всегда были жестоки, унижать иноверцев — их излюбленное развлечение. И тебе тоже нравится унижать меня, дрессировать, как цирковую собаку…»
Совсем недавно подобная фантазия у мужчины средних лет показалась бы доктору Дювалю болезненной, извращенной, психопатической… Он счел бы ее признаком перверсии, подлежащей фармакологической коррекции, теперь же он сам был внутри этой химеры, и она не выглядела столь ужасной. Скорее, возбуждала, вызывая выброс адреналина, как игра в русскую рулетку.
Ах, как живописно они, все трое, смотрелись со стороны, какой интересный, полный намеков разговор вели за чашкой кофе и мороженым с фруктами! Эрнест, с его вечным цыганским обаянием, одетый в легкомысленную безрукавку, выставлявшую напоказ сильные плечи, покрытые золотистым загаром, повязавший буйную голову красным платком — хотя уместнее бы зеленый, цвет вечной каторги, цвет безумия (3) — был под стать Соломону, прикатившему на встречу на мотоцикле, в джинсах и в кожаном байкерском жилете поверх спортивной рубашки…
Таким Кадош ничем не напоминал интеллигентного еврея, известного врача, в нем не осталось ни капли буржуазности, ни грамма обычной светскости. Жану куда легче было вообразить его главарем местной банды, чем владельцем собственной клиники. И он сразу почувствовал, что готов заплатить этому гангстеру любую дань.
Картинка «расплаты» выходила горячей, такой горячей, что Дювалю даже стало неловко сидеть на стуле. С губ его не сходила довольная улыбка: ведь он сумел настоять на своем, победил недоверчивое высокомерие Эрнеста, заставил вызвать Соломона, и Соломон приехал, оставил все свои дела и приехал — и разве это не было знаком, что Жан Дюваль принят в игру, если и не правах равного партнера, то со своей особенной ролью?..
Жан знал, что тоже выглядит хорошо, ему приятно было видеть свое отражение в оконном стекле, и он верил, что видится желанному мужчине, господину, царю, столь же соблазнительным, как прекрасный художник…
— Какая удача, Соломон, что вы сегодня не заняты в клинике, и как мило, что вы согласились присоединиться к нашему дружескому ланчу… Признаю, что на правах старого друга безбожно похитил Эрнеста, но этот способ добиться вашего внимания оказался самым действенным.
Темно-золотой взгляд Кадоша стал странно напряженным, едва Дюваль упомянул клинику, но голос звучал спокойно, в учтивой и холодноватой манере:
— Как раз сегодня я занят в клинике. Был занят утром, и буду занят вечером. Я приехал, рассчитывая пообедать с Эрнестом, но тут он удивил меня своим звонком с сообщением о перемене в планах на сиесту… не скажу, что приятно.
Эрнест под столом наступил Исааку на ногу — он счел, что Лис заметно выходит из роли брата, поскольку настоящий Соломон ни за что на свете не стал бы давать лишних объяснений своим действиям — но добился только того, что его ступня сейчас же оказалась захвачена и жадно сжата ступнями любовника…
Художник уткнулся в свой молочный коктейль, надеясь, что его оглушительное сердцебиение не доходит до ушей Дюваля. Но беспокоиться было не о чем, поскольку тот вел себя как глухарь на току: смотрел только на «патрона», прислушивался только к нему и говорил только с ним. Выглядело это просто ужасно, а звучало еще хуже, особенно когда Жан принялся извиняться воркующим голосом манерной принцессы:
— Сожалею, что доставил беспокойство, Соломон, но вы, патрон, сами дали мне отпуск, так что мне приходится искать поводы для встреч за пределами клиники…
Кадош саркастически поднял брови:
— А вы, Жан, заставляете меня жалеть о решении дать вам отпуск. Безделье очевидно не идет вам на пользу.
Дюваль захлопал ресницами, как опереточная дива, и заулыбался еще глупее, расценив слова Соломона как поощрение:
— О нет, очень даже идет! Я давно не чувствовал себя так хорошо. Это все ваше благотворное влияние, месье Кадош. Разве же я виноват, что хочу испытывать его на себе и
