Исаак молчал, предоставляя доктору болтать и бредить, сколько душе угодно — его ревнивые разглагольствования не казались чем-то опасным -и думал только о том, как, доиграв эту сцену очередного «объяснения», спровадит Жана восвояси и позовет Торнадо покататься, может быть, даже доехать вместе до Ниццы… Надо же как-то вознаградить друг друга за стойкое терпение в посланном испытании.
Верней, которому было так мучительно стыдно за поведение Дюваля, словно он сам написал ему реплики и позорился теперь вместе с ним, постарался остановить и вернуть в реальность незадачливую «принцессу»:
— Жанно, ты понятия не имеешь, что делаешь и говоришь. Потом пожалеешь о сказанном, но будет поздно…
— Ах, перестань мне грозить! — картинно отмахнулся Дюваль. — Я прекрасно все понимаю, в том числе и твои мотивы! Хочешь убрать меня с дороги, да? Забрать себе самое лучшее, как ты всегда делал? Нет, Эрнест! На сей раз у тебя ничего не выйдет.
— Да я уж вижу… — вздохнул художник и, перехватив яростный взгляд Исаака, поднял ладони вверх:
— Мне остается только умыть руки.
— Вот и прекрасно. Я надеялся, что ты проявишь понимание… и пусть тебя утешат три миллиона франков, которые ты получил от Шаффхаузена.
Дюваль подцепил ложечкой засахаренную вишню, обмакнул в пену взбитых сливок, отправил ее в рот, томно взглянул на Соломона — и едва не поперхнулся, когда в ответ на свою попытку флиртовать услышал гневную отповедь:
— Хорошо, хватит иносказаний и намеков. Давайте начистоту. Вы больны, Жан. Больны -и скучны. Вы мне смертельно надоели. И я гадаю, есть ли на Ривьере такое место, где можно спрятаться от вашего внимания?
Исаак встал и протянул руку Эрнесту. Художник поднялся вслед за ним.
— Мы настроены отправиться искать такое место прямо сейчас.
Сердце Жана застыло, как будто его опустили в жидкий азот, и теплый сияющий летний день померк, как при солнечном затмении. Наяву сбывался собственный наихудший кошмар и самый пессимистичный прогноз, который давала Мирей, оценивая перспективы их странного романа и последствия ночной авантюры «на троих»:
«Мы все поставили на карту, Жан, чтобы соблазнить месье Кадоша, и мы очень рискуем, но ты — больше. Имей же терпение и такт! Если ты продолжишь вести себя как идиот, бегая за ним, как течная болонка за доберманом, у него не останется другого варианта, кроме как перекусить тебя пополам… Он вышвырнет тебя сперва из постели, а потом из клиники, под первым попавшимся предлогом, и все, на этом все для тебя закончится, Жан.»
Он полагал, что Мирей преувеличивает, нарочно дразнит его, по женской злобе, и ничего подобного не произойдет… тем более после того, как он принял меры, швырнул под ноги Кадошу свой отказ от спора за наследство Шаффхаузена, и наконец-то решился порвать с женой, принимая себя таким как есть, готовый объявить об этом всему миру, если потребуется. Где же он ошибся? Что сделал не так? Почему Соломон снова его отвергает, так холодно и жестоко… неужели одно присутствие Эрнеста настолько сводит Кадоша с ума, что весь остальной мир — и все люди, и Жан — становятся ему полностью безразличны?
Как потерянный, Дюваль смотрел вслед двоим мужчинам: вот они идут рядом по улице, залитые бело-золотым полуденным светом, оба высокие, стройные, как архангелы, слегка соприкасаются плечами, вот садятся на мотоцикл, вот один надевает краги и шлем, а другой обнимает его за талию, придвигается вплотную — так могут вести себя только любовники…
Кусая губы от обиды, Жан чувствовал себя ребенком, исключенным из игры, и это было тем больнее, что он любил этих двоих, Эрнеста и Соломона, вместе и каждого в отдельности, любил странно и неправильно, но ничего не мог поделать со своим сердцем. Оно чаще билось при виде красоты художника, нисколько не потускневшей с годами, и помнило все, что Жан напрасно пытался забыть — каждую встречу, каждое обещание, каждый поцелуй… Соломон же, хоть и не был таким прекрасным с виду, и в волосах у него блестели серебряные нити, мог при желании остановить сердце Дюваля одним взглядом, просто приказать ему замереть, как Иисус Навин приказал солнцу, и Жану не осталось бы иного выбора, как упасть бездыханным.
Но ни Эрнесту, ни Соломону не нужны были от Жана никакие жертвы, для них ничего не значили ни его жизнь, ни его смерть, они просто-напросто его не хотели, потому что хотели, безумно хотели друг друга. Влечение между ними было таким мощным, так искрило, что им стоило бы побеспокоиться о мотоцикле — как бы металл не расплавился, как бы искра не попала в бензобак.
Жан с неожиданной злобой подумал — а что, продолжал бы Эрнест желать Соломона, если бы его удалось вернуть в клинику, и не в «Сан-Вивиан», где им занимался либеральнейший Шаффхаузен, нет, совсем в другое учреждение, например, в «Розовые сосны»? Насколько художнику хватило бы бесстыжего задора, если бы им всерьез занялись специалисты по репаративной терапии, точнее, по ее аверсивному направлению?..
Дюваль неподвижно сидел на стуле, глядя в пустую кофейную чашку, чуть шевеля губами, и со стороны походил на молящегося в глубоком трансе; но вместо божественных картин ему рисовались сцены из Дантова ада — пытки и наказания, творимые над Эрнестом Вернеем, с одной-единственной целью: заставить его отказаться от Соломона или полностью уничтожить влечение к нему.
***
Собрание с персоналом клиники, где присутствовали и старые, и новые сотрудники, продлилось дольше, чем планировал Соломон: сказалось длительное отсутствие патрона. У врачей и ординаторов накопилось много вопросов, которые они хотели обсудить лично с ним, и это законное право следовало уважать.
Не обошлось без споров с новыми правилами и жалоб на расписание, но, вопреки опасениям Кадоша, Витц и доктор Мелман сумели сработаться и лихо повели дела. В целом все выглядело неплохо. Врачи образцово выполняли свои обязанности, пациенты получали нужное лечение, но новых психиатрических больных «Сан-Вивиан» больше не принимала.
Началось переоборудование западного крыла, а также реконструкция двух флигелей, где планировалось разместить неврологический санаторий. Из госпиталя Ротшильда уже пришли предварительные списки пациентов, планирующих пройти в новом филиале послеоперационную реабилитацию. Это тоже было хорошо, очень хорошо. Сам
