Жан выпростал из-под пледа трясущуюся руку с посиневшим запястьем и с неожиданной силой (Соломону не по-хорошему вспомнились эпилептики и одержимые) вцепился в предплечье мужчины:
— У… у меня болит везде… мне очень плохо… Я расскажу вам все, только, пожалуйста, наедине. Я не могу… не могу… пока Мирей здесь. Женщины не умеют хранить тайны, даже врачебные.
Бокаж обиженно фыркнула, но не стала бить лежачего, обвиняя в неблагодарности, и спокойно проговорила:
— Я пойду на кухню и сварю кофе. Думаю, легкий завтрак не помешает никому из нас. Дверь оставлю открытой — ваш разговор мне слышно не будет, но если вы, доктор Кадош, позовете меня чуть погромче, я сразу же прибегу.
— Спасибо, доктор Бокаж. — Соломон кивнул и мысленно добавил несколько очков претендентке на роль заместителя главного врача.
Как только Мирей вышла, он вернул свое внимание Дювалю, готовясь к тому, что каждое слово из него придется тянуть клещами. Но Жан как будто только и ждал возможности выговориться: слова и слезы потекли из него, как вода из неисправного крана.
Не отнимая руки, которую Дюваль продолжал судорожно сжимать, Соломон слушал и сопоставлял детали рассказа со своими врачебными наблюдениями, пока еще беглыми и поверхностными, и тихими подсказками интуиции.
Жан начал с того, что подробно описал вчерашний день — с того момента, когда «вы назвали меня больным и скучным, и увезли Эрнеста на мотоцикле», и вплоть до приезда в «один мужской клуб в Старом городе». Он каялся, что много пил, много флиртовал, поддразнивал всех мужчин, которые с ним заговаривали и предлагали секс, танцевал, давал деньги стриптизеру, нюхал кокаин и вообще «вел себя безобразно».
— Мне так хотелось забыться, доктор… Забыть Эрнеста, забыть вас, забыть самого себя… я был настолько пьян, что не помню, как оказался с тем мужчиной… Карло… он… кто-то вроде местного жиголо, проститут…
— Это он на вас напал? — уточнил Кадош, силясь представить Жана Дюваля на танцполе в клубе, похотливо двигающего бедрами, или сующего банкноты в трусы стриптизеру, но картинка упорно не складывалась.
— Да, это он, Карло! Его там еще называют Бульдог. Он заманил меня на задний двор, где парковка, там, у машины, были его сообщники. Они хотели забрать у меня деньги и часы, и мою одежду… нужно было сразу отдать, но я стал сопротивляться.
— Так. Продолжайте.
Жан вовсе не походил на человека, который способен сопротивляться, когда ему угрожают сразу несколько грабителей, однако проявление подобного «геройства» можно было списать на алкоголь и особенно на кокаин. В любом случае сейчас было не время и не место подвергать сомнению то, что рассказывал Дюваль: события могли запомниться ему фрагментарно или в искаженном виде.
— Тогда они разозлились… ударили меня… потом еще и еще… — Жан поведал, как его затолкали в машину, как привезли на окраину города, на какой-то пустырь позади подозрительной автомастерской. Но когда дошло до описания изнасилования, больной начал задыхаться и корчиться на диване, захлебываясь слезами и мокротой…
Опознав начало астматического приступа, Соломон обхватил Дюваля, повернул на бок, помог ему занять удобную позу и наклонить голову; тот не сопротивлялся, но болтался в руках у врача, как сломанная кукла… К счастью, небулайзер и другие нужные препараты были неподалеку, Мирей об этом позаботилась.
Минут через десять Жану стало заметно лучше, дыхание выровнялось, свистящие хрипы исчезли. Еще через некоторое время он слабо поблагодарил Соломона, попросил воды и пожелал продолжить рассказ…
— Я выслушаю все, что вы считаете нужным сообщить мне, но сперва проведу осмотр, — возразил Кадош мягко, но с должной врачебной строгостью. — Я должен знать, какая медицинская помощь и в каком объеме вам требуется, и после того, что вы пережили, с этим нельзя затягивать.
— Хорошо, доктор, — пассивно согласился Дюваль и обмяк, прижавшись к подушке. — Делайте со мной все, что сочтете нужным… и умоляю, простите, простите, простите за то, что непотребно вел себя и предлагал вам… это было гнусно, непристойно… мерзость перед Богом… простите, простите!
Соломон слегка нахмурился и предпочел не комментировать сказанное Жаном, ограничился коротким кивком. Покоряясь его рукам, больной продолжал стонать:
— Я знаю, что это кара, кара небесная. Бог покарал меня, покарал страшно, и правильно сделал. Я еще и не такого заслуживаю за мой грех… меня бы следовало побить камнями.
«Хмммм… а это еще что такое? Странная реакция для жертвы изнасилования, герр Шаффхаузен непременно обратил бы на нее внимание. Раскаяние, самообвинение — это случается, но считать сексуальное издевательство божьим наказанием за грехи — как-то чересчур… чересчур знакомо».
***
— Каков твой окончательный врачебный вердикт? — поинтересовалась Мирей, после того, как их работа ангелов-хранителей была завершена, и Дюваля удалось помыть в ванне и уложить в постель, где он и заснул под действием седативного.
Оставить больного надолго без присмотра не представлялось возможным, и доктор Кадош с доктором Бокаж решили для начала посовещаться за чашкой кофе.
Они расположились за чайным столом в подобии будуара, примыкающем к спальне, откуда могли сразу услышать, если их подопечный проснется, или ему что-то понадобится.
Соломон не видел смысла скрывать свои мысли, тем более, что его вердикт, как выразилась Бокаж, был зафиксирован в протоколе осмотра:
— Он действительно перенес жестокое групповое изнасилование. Я сделал, что мог, для облегчения состояния, но этого недостаточно. Думаю, что ему необходима госпитализация, но не имею полномочий на этом настаивать.
— По идее, мы должны сообщить обо всем в полицию… но без его согласия… нет, я не возьму на себя такую ответственность. — Бокаж покачала головой. — Помимо огласки — ведь журналисты непременно пронюхают — ты представляешь, что ему придется пережить на допросах?..
— Представляю. В нынешнем состоянии месье Дюваля, это будет настоящей пыткой.
— Чего доброго, он и руки на себя наложит, хоть внезапно он и вспомнил, что католик… М-да… вот так история…
Мирей медленно отпила кофе из маленькой белой чашки и задумалась; ее лицо, обычно расслабленное и беспечное, сейчас выглядело по-настоящему встревоженным, но эта тревога в большей степени касалась самой Мирей, чем Жана Дюваля.
— Одну вещь мы, во всяком случае, можем сделать. Можем и должны. — сказал Соломон.
— Какую?
— Сообщить мадам Дюваль, где и в каком состоянии находится ее супруг. Как только она узнает, дело станет семейным, и все дальнейшие решения, в том числе и по поводу полиции, будут зависеть только от Жана и Сесиль. Я, со своей стороны, предложу им любую помощь на правах врача.
— Звучит
