— Что… что случилось в Париже?.. Я ведь видел, видел это все на картах! Башня, Дьявол, девятка мечей… (2) На тебя нападали?.. Кто? Отвечай, Эрни, отвечай же, я все равно из тебя вытрясу правду!
Отпираться в такой ситуации было крайне затруднительно, и, положа руку на сердце, Эрнест больше не видел особого смысла хранить от Лиса в секрете историю парижского покушения. Нападение на Жана Дюваля тоже не казалось ему простым совпадением; Жан поведал Соломону, что стал жертвой случайного знакомого по клубу, но это могло быть враньем, обыкновенным враньем сломленной жертвы, боящейся сказать правду…
Он поведал Исааку все свое приключение с Райхом, названное инспектором Кампаной «делом о Нотр-Дамской химере», и закончил невеселой шуткой:
— После всего, что было со мной в Париже, я скоро ворон и соек начну подозревать, что они за нами шпионят и докладывают дядюшке Густаву…
Лис, сжимая его в объятиях, потрясенно молчал, и смог только кивнуть, когда Эрнест заговорил снова:
— А тут еще несчастье с Жаном… совсем рядом с нами… Эта соседская вилла — как пирамида Хеопса, богатая гробница со смертельным вирусом внутри… можешь считать меня психом, но от нее веет злом… Вот почему я так волнуюсь за Соломона и хочу, чтобы он поскорее вернулся домой.
***
Телефонный разговор с мадам Дюваль вышел сухим и коротким. К немалому удивлению Соломона, Сесиль довольно хладнокровно приняла известие о беде, приключившейся с неверным супругом, задала всего два-три уточняющих вопроса и пообещала приехать «так скоро, как только возможно». Единственное, о чем она настойчиво попросила Кадоша — остаться с Жаном до ее приезда, не отлучаться надолго и не перепоручать никому заботу о пострадавшем.
Соломон спокойно ответил, что врачебный долг призывает его к тому же, Сесиль рассыпалась в благодарностях и выразила преувеличенное восхищение деликатностью и тактом патрона, не просто помогшего Жану, но сделавшего все возможное, чтобы уберечь доброе имя Дюваля от нежелательной огласки…
— Я немедленно отправляюсь в Валлорис, месье Кадош, и очень, очень надеюсь, что смогу поблагодарить вас лично… Ваши хлопоты просто неоценимы…
Беседа оставила странный осадок в душе Соломона и ядовитый привкус на губах, хотя и он, и Сесиль исполнили все необходимые ритуалы вежливости и прекрасно договорились. И все-таки ему было не по себе.
Может быть, сказывалась усталость, от накопленного напряжения болели спина и плечи, желудок напоминал, что хотел бы получить в работу что-нибудь помимо кофейного настоя и табачного дыма, на лоб и затылок давила жара, помноженная на недосыпание.
Соломону очень хотелось домой, пообедать в приятной компании любимых людей, обсудить насущные дела, успокоить тревогу матери, пошутить над Ребеккой и похвалить ее чудесную стряпню, наметить планы на ближайшее будущее… а после уйти в полутемную прохладную спальню и сладко задремать, уткнувшись лицом в Эрнеста, и подставив плечи рукам брата — чтобы размял, как только он один и умеет.
«Всему свое время, и время всякой вещи под небом… Сейчас время врачевать».(3)
Кадош немного постоял у окна второго этажа, глядя на окна дома напротив — там в большой гостиной его наверняка ждал Эрнест со своим неизменным альбомом и коробкой пастели… — и направился проведать Жана. В будуаре, примыкавшем к спальне, он обнаружил Мирей, прикорнувшую на оттоманке, мысленно позавидовал и не стал тревожить, прошел мимо совсем неслышно.
Дюваль все еще был под действием успокоительного, но беспокойно шевелился в постели и довольно громко стонал: сознание больного наполняли явно не благостные картины…
«Да, реабилитационного курса не избежать, и чем скорее удастся начать психотерапию, тем лучше», — подумал Кадош, сел у изголовья и прижал пальцы к шее Жана, чтобы проверить пульс. Он был учащенным и таким неровным, что доктор нахмурился и засомневался, верно ли рассчитал дозу лекарства…
Пока Соломон заново оценивал результат уже проделанных манипуляций и продумывал схему дальнейшего лечения, которую намеревался предложить Сесиль, Жан внезапно открыл глаза и попытался сесть. Ему было больно, при каждом рывке из груди страдальца вырывался свистящий хрип, из уголка рта вытекла и повисла вязкая ниточка слюны, но он не прекращал попыток переменить положение тела. Успокоился только после того, как Соломон позволил ему ухватиться за свою шею и стал устраивать в сидячем положении, подсовывая под спину подушки:
— Вот так… Потерпите немного… сейчас… ну, вот. Теперь хорошо?
— Ух…ух…уходи… — вместо слов благодарности вдруг просипел Жан голосом персонажа из фильма про зомби. — Ууууух…ходи… буууудет пооз…дно…
Он продолжал цепляться за Соломона скрюченными пальцами, пачкал слюной его рубаху и смотрел с таким отчаянием, словно жить им обоим оставалось от силы минуты две.
Бессвязная речь Дюваля напоминала психотический бред, или, в более мягком варианте, сноговорение под действием лекарств, однако взгляд был на удивление ясным и осмысленным. Кадош понял — и одновременно почувствовал — что Жан не бредит, а пытается предупредить… и странные слова — единственная правда, сказанная им сегодня.
Логичным шагом было бы принять предупреждение всерьез и уйти как можно быстрее, забрав Мирей и предоставив Дюваля собственной участи. Бедняга по-прежнему выглядел плохо, но наверняка сумеет продержаться до приезда жены, какой бы воображаемый или реальный крокодил ни ползал по комнатам, и какие бы монстры ни таились под его кроватью.
Но этика поспорила с логикой, настойчиво шепча, что бежать от неведомой опасности нужно всем вместе, благо, надежное укрытие находилось совсем рядом. Логика же упрямо возразила: сначала стоит узнать, на какую угрозу намекает Жан, и что можно ей противопоставить, кроме суетливого побега? Крысиная житейская мудрость, несмотря на всю свою прагматичность, была глубоко противна натуре Соломона Кадоша.
Ругая себя последними словами за то, что сразу не доверился интуиции и обманулся таким дешевым трюком, как бидон с молоком и корзинка с продуктами, Соломон наклонился пониже и тихо спросил:
— Этот поденщик, Рафаэль… Когда я спрашивал в первый раз, вы подтвердили, что знаете его, но на самом деле вы его не нанимали, так?
Жан ничего не ответил, зато его телесная реакция была красноречивее любых слов: он затрясся как осиновый лист, побледнел еще больше и еле заметно кивнул… крупная слеза набухла в уголке глаза и поползла по щеке.
Соломон покачал головой:
— Жаль, что вы предупредили меня только сейчас, но не тревожьтесь. Я постараюсь справиться за нас обоих.
— Не… не выйдет. Слишком поздно… — изо рта Дюваля вырывался все тот же сдавленный шепот. — Прости… прости меня… я… подлый трус…
Лед тронулся: Жан, независимо от мотивов, определенно ступил на тернистый путь признаний, и наверняка раскрыл бы Соломону все подноготную ночного происшествия, и заодно и мутную личность мнимого «поденщика», в надежде найти защиту. Но для исповеди
