Матье снова заговорил, и речь его зазвучала весьма жестко:
— Прежде всего — что от моей помощи вам не будет никакого толка, если вы не соберетесь с силами и не начнете сотрудничать. Черт побери, Кадош, если уж вы упали в кувшин молока, то принимайтесь взбивать масло!
— Хорошо. Что я должен делать?
— Занять активную позицию и перестать играть в молчанку. Нужно заявление для прессы. С юридической точки зрения, вы стали жертвой клеветы, навета, вас обвиняют с помощью ложных свидетельств и сфабрикованных улик…
— Как и моего брата десять лет назад.
— Да, как и вашего брата! — Матье досадливо отмахнулся от неуместного напоминания. — Но вы не должны смотреть в прошлое, думайте о настоящем! Так вот, сперва я вытащу вас отсюда — этого будет просто добиться, учитывая количество процессуальных нарушений при аресте, и смехотворность обвинения в целом — но прежде, чем вы отправитесь домой, нужно заявление для прессы. Журналисты и так сторожат вас день и ночь, вы попали в горячую хронику, и этим необходимо воспользоваться в своих интересах! Пусть ваши враги — кто бы они ни были — узнают и поймут, что вы не собираетесь молча идти на дно.
Вопреки ожиданиям Матье, Соломон не выразил никакой радости по поводу близкого освобождения из тюрьмы, и не воспылал энтузиазмом относительно плана по спасению своей репутации. Он только побледнел еще сильнее и опустил голову, как приговоренный, пытающийся победить страх перед экзекуцией.
Адвокат почуял неладное и, понизив голос, спросил:
— Да что с вами такое, месье Кадош? Я вас просто не узнаю… Мы с вами бывали в разных переделках, и вы никогда не теряли присутствия духа. Похоже, в этой истории есть что-то еще, о чем вы пока мне не сообщили. Я прав?
— Правы. К сожалению, все не так просто, мэтр Кан. У меня похитили любимого человека, и я вынужден играть по чужим правилам, чтобы спасти ему жизнь… Мои возможности защитить самого себя очень ограничены.
Матье нахмурился и озадаченно потер лоб:
— Хммммм… Благодарю за точность, с какой вы описали ситуацию, месье Кадош. Значит, линию защиты придется перестроить, и чтобы сделать это, мне нужны подробности происшествия с вашим другом.
***
— Жан, дорогой, ты хочешь кофе?
— Нет…
— Тогда, может быть, сока или теплого молока? — воркующий голос жены настойчиво лез в уши, от него было не спрятаться.
— Нет, я ничего не хочу… пожалуйста, оставь меня в покое. — Дюваль поглубже закутался в плед, борясь с желанием засунуть голову под подушку, чтобы не видеть и не слышать Сесиль.
— Тебе пора принимать лекарства. Я сама разведу порошки и заварю тебе мяты с алоэ, чтобы ты выпил после.
Она все не отставала, слишком уж ей нравилась роль всепрощающей христианской супруги, доброй самаритянки, что подносит живительную влагу к иссохшим губам грешника, утешает наказанного (и поделом наказанного!) тихими, проникновенными словами любви…
Жану хотелось блевать от ее заботы, как, впрочем, и от всего остального — тошнота была постоянной, непреходящей, и пустая рвота желчью нисколько не облегчала состояния.
Когда жена присела рядом на постель и попыталась погладить его по голове, Дюваль дернулся, как труп от гальванического разряда:
— Мне ничего не нужно. У-хо-ди. Закрой ставни, опусти шторы и уходи.
— Нет, дорогой, прости, но я не могу оставить тебя без присмотра, — в интонациях Сесиль проскользнули прежние стальные нотки, означавшие непререкаемость ее решения и бесполезность дальнейших споров. — Не в твоем нынешнем состоянии…
— А я. Хочу. Побыть. Один. Понимаешь ты?! Один!
— Я сказала нет! Ты не ведаешь, что творишь, у тебя боли, ты опять горячий, и сейчас время приема лекарств. Потом я могу уйти ненадолго, но вместо меня с тобой будет сиделка.
«Сука».
Жан закусил угол подушки и судорожно вцепился обеими руками в спинку кровати; ниже ребер тело как будто стянули сыромятные ремни, и он хрипло, тяжело задышал, чувствуя, что опять не справляется с происходящим — ни физически, и психически.
Соломон был прав, на сто процентов прав, говоря, что ему нужно лечение в психиатрическом стационаре, и после долгий курс реабилитации, лучше всего за границей, в Швейцарии или в Австрии. Как врач, не понаслышке знакомый с травмами, Соломон и сам помог бы ему намного лучше, он прекрасно начал это делать, и продолжил бы, если бы не появился Рафаэль, психопат, дьявол в человеческом облике, со своими подручными…
Ах, если бы Жан не поддался низменному страху и успел рассказать Соломону правду, пораньше предупредить его об опасности!.. Но теперь было уже поздно сожалеть о несказанном и несделанном.
Сесиль снова заворковала, чтобы сгладить впечатление от своей отповеди — видимо, вспомнила, что когда-то училась на психиатра — и щедро плеснула в цикуту очередную порцию елея:
— Жан, ты напрасно так реагируешь. Я ведь хочу помочь тебе. У тебя шок, ты тяжело пострадал, но мы справимся вместе… Я все, все делаю для того, чтобы ты поскорее вернулся к нормальной жизни.
— Да, милая, я знаю…
«Знаю, что ты никогда не позволишь мне вернуться к нормальной жизни — к моей нормальной жизни… Ты наконец-то получила то, что хотела — полный контроль… Разве не об этом ты молилась?.. Разве не обещал тебе дядюшка Густав обратить меня и вернуть в семью? И он сдержал слово. Теперь-то я никуда не денусь. Ведь мне, если разобраться, повезло куда больше, чем Соломону, Эрнесту и бедняжке Мирей…»
За прошедшие дни он несколько раз пытался узнать у Сесиль новости о Соломоне, а еще — намекнуть супруге, что она связалась не просто с религиозными фанатиками, но с насильниками и убийцами; и что Густав Райх, возможно, убил Мирей Бокаж, и собирается убить Эрнеста…
Но Сесиль пресекала эти попытки, считая «измышления» Жана нервным бредом. Она ничего ему не рассказывала, не давала газет, запрещала смотреть новостные каналы, и на пару с сиделкой строго следила, чтобы правила «информационной диеты» ни в коем случае не нарушались. С полицией и адвокатом мадам Дюваль тоже общалась без присутствия супруга, ссылаясь на его тяжелое состояние, и при закрытых дверях.
Изоляция от внешнего мира нимало не помогала Жану; наоборот, нервная система расшатывалась все больше, кошмары становились все более объемными, цветистыми и продолжительными. Он мучительно страдал от недосыпания, но еще больше боялся спать, и делал все возможное, шел на любые хитрости, только бы избежать транквилизаторов и уколов снотворного… В результате реальность двоилась, троилась, расслаивалась, он плохо отличал день от ночи, сон от яви, а в редкие моменты полного просветления, когда удавалось
