— Ну, что еще?.. Что ты на меня так смотришь? Говорю же, я в полном порядке. Извини, если напугал.
— Отцу Густаву тоже снились кошмары, — вдруг выдал Жюльен. — Он тоже сперва говорил, что все в порядке, а потом просил меня помочь ему заснуть…
— Мне помогать не надо… — у Исаака мелькнула неприятная догадка, каким образом Райх справлялся с бессонницей, и еще неприятней стало при мысли, что юноша сейчас предложит ему те же услуги — по старой памяти. Дальнейшее показало, что он был недалек от истины, но угадал не все:
— Да, понимаю… у вас же и плетки нет, месье Кадош, а отец Густав обычно просил меня принести две дисциплины, одну для себя, одну для меня, и мы… молились, наказывая плоть, чтобы прогнать ночных бесов, иногда и по целому часу. А потом я еще читал вслух жития святых, о мучениях святой Екатерины, или святой Домнины с дочерьми, или святой…
— Хватит, Жюльен.
При каждом упоминании о Райхе Лис снова чувствовал, как склизкие мягкие пальцы сжимаются на его горле… однако юноша, похоже, был захвачен собственными переживаниями, и не мог замолчать, пока не выговорится до конца:
— Я почему вспомнил, месье Кадош… Отец Густав, как раз после того случая, с мадам Шеннон и месье де Сен-Бризом… когда он так на меня рассердился, что едва не убил… так вот, ночью ему тоже снился кошмар, и он тоже звал сперва Ксавье, а потом Эрнеста — вот прямо как вы… Так странно!.. Он еще говорил что-то про Швейцарию… про какой-то дом, которого боятся все демоны, и что месье де Сен-Бризу там самое место. Ой! Вы что, месье Кадош? — Жюльен пискнул от неожиданности, когда Исаак резко схватил и сжал его запястье.
— Что, что он говорил про Швейцарию, ты помнишь? Где находится тот дом? В каком кантоне, хотя бы? — Лис очень старался расслабить лицо и сделать голос спокойным и тихим, умиротворяющим -как у Соломона, когда он говорил с больными — но фокус не очень удавался, судя по тому, каким испуганным выглядел Жюльен:
— Я… я постараюсь вспомнить, месье Кадош. Постараюсь, правда. Только сначала все-таки сварю кофе, ладно? Мне так легче думается…
***
— Мне холодно, — пожаловалась Мирей и покрепче прижалась к Эрнесту; он подвинулся на диване и переложил книгу в другую руку, чтобы женщине было удобнее умащиваться рядом с ним.
Библиотека в «сельском домике», куда их привезли несколько дней назад в закрытом трейлере, и где, судя по всему, намеревались держать под замком и под охраной неопределенное время, была небогатой, но хотя бы была, и ей дозволялось пользоваться. Сторожа только лениво глазели, как пленник копается на книжных полках, и не вникали, что он там придирчиво выбирает.
Среди религиозной и нравоучительной литературы и книг, посвященных разведению лошадей фризской породы, Эрнест с трудом нашел «Фауста» Гете, пьесы Шиллера и Шекспира, сказки братьев Гримм и Шарля Перро (великолепные издания, с яркими картинками), пару томов Вальтера Скотта и несколько потрепанных романов Агаты Кристи. Благодаря этому улову, он избавился от томительной скуки — бича всех узников, не занятых никаким полезным делом, и не имеющих сведений, какая участь им уготована — и набросился на чтение со школярской жадностью.
Мирей не понимала, как он может оставаться таким спокойным и молчаливым, и, вместо того, чтобы следовать его примеру и вести себя предельно незаметно и тихо, делала все, чтобы охрана ее возненавидела. Она то ныла и жаловалась, пуская слезу, то приходила в ярость, как фурия, начинала грозить, требовать немедленного освобождения, не считаясь с реальным положением дел, то заигрывала со сторожами — и, по мнению Эрнеста, который, притворяясь безучастным, не упускал ее из виду-выглядела наредкость глупо…
Было очевидно, что ражие парни в черной одежде, весьма похожей на военную форму, назначенные стеречь пленников, многое повидали на своем веку и обучены противостоять искушениям. Таких, как они, не трогали мольбы, не пугали угрозы, а попытки соблазнения встречали у них только брезгливость.
Каждый раз, когда художник смотрел на охранников, в голове у него вихрем проносился образ Дикой охоты (бог знает почему) и смутно знакомые пафосные девизы вроде «Timete Deum et date ille honorem, quia veniet hora judicii ejus» («Бойтесь бога и воздавайте хвалу ему, ибо приблизился час суда его» или же «Meine Ehre heißt Treue!» («Моя честь — моя верность»)… (1) Они с Мирей сидели в кругу «псов Господних», как загнанные волки, и смиренно ждали, когда появится охотник, чтобы проведать свою добычу, а потом… снять с них шкуры или отпустить на волю. Против собственного желания и чаяний Мирей, Эрнест чувствовал, что на последний вариант полагаться не стоит.
Рациональное сознание образованного француза-горожанина, протестовало и сопротивлялось: ну невозможно, невозможно же всерьез опасаться, что в конце двадцатого века на самом деле существуют безумные фанатики, готовые совершить любое преступление, любую средневековую дикость во имя несуществующего бога или ложно понятой католической морали!
Глубинный инстинкт только усмехался и мрачно ответствовал: существуют, еще как существуют, и вы с Мирей у них в руках. Скоро вы убедитесь, на что они способны… Поэтому — тсссс, Эрнест Верней, если хочешь спастись сам и вытащить из беды рыжую своенравную ведьму, сиди тихо, слушай внимательно, смотри в оба и думай, думай… Нет такой стены, что не имела бы бреши, нет сети, в которой нельзя проделать дыру, нет стража настолько неподкупного, что не стоит даже пытаться.
Губы Мирей почти прижались к его уху:
— Извини, но мне опять нужно в туалет.
Эрнест вздохнул. Посещение уборной в условиях плена было тем еще приключением. Мирей не отличалась особой стыдливостью, но сторожа, похоже, находили извращенное удовольствие в манипулировании простой человеческой потребностью и нарочно дразнили женщину, когда она просилась по нужде: грязно шутили, предлагали «помощь», стояли под дверью и комментировали каждый звук, доносящийся изнутри…
В конце концов, после очередной «экспедиции», с Бокаж случилась истерика, на шум прибежал главный — коротко стриженный, крепко сбитый мужик, тот самый, что руководил засадой на вилле — и пригрозил еще одним уколом наркотика, «если эта сука немедленно не заткнется». Эрнесту пришлось выступить в нелюбимой роли рыцаря без страха и упрека и потребовать безусловного уважения к даме, причем отнюдь не куртуазным стилем.
Неожиданно это сработало: многоэтажная площадная брань из уст утонченного аристократа и его полная готовность как следует подраться произвела впечатление на «бригадира», и он дал укорот подчиненным, приказав оставить женщину в покое, и «благородно» разрешил Эрнесту самому провожать Мирей в туалет и обратно, когда только потребуется.
