— Нет, виконт, это невозможно. Даже если оставить в стороне плачевное обстоятельство, что месье Кадош находится под следствием… у меня на вас совершенно другие планы. Примите решение, хотите ли вы поговорить с вашим другом — другой возможности сделать это вам может и не представиться.
Комментарий к Глава 17. Колокольчики безумия
1 Девизы: первый принадлежит Святой инквизиции, второй -войскам СС.
Визуализации:
1. Жюльен:
https://c.radikal.ru/c14/1811/98/7589740ec929.png
2. Ксавье в видениях Исаака:
https://c.radikal.ru/c28/1811/05/aa80c0361490.jpg
3. Эрнест в раздумьях о происходящем:
https://c.radikal.ru/c35/1811/2b/fd4c071ac5a9.jpg
4. Шале Райха:
https://d.radikal.ru/d03/1811/1f/704ae0d07019.jpg
5. Соломон после тюрьмы во время беседы с Райхом:
https://c.radikal.ru/c14/1811/f2/d9ba3d0e37fe.png
6. Исаак после кошмара:
https://b.radikal.ru/b05/1811/71/934fbd084a52.jpg
7. Карло во время визита к Дювалю:
https://c.radikal.ru/c33/1811/d5/b638ba809116.jpg
========== Глава 18. Разумен Оливье, Роланд отважен… ==========
Разумен Оливье, Роланд отважен,
И доблестью один другому равен.
Коль сели на коня, надели панцирь-
Они скорей умрут, чем дрогнут в схватке.
Их речи горды, их сердца бесстрашны.
Песнь о Роланде
Любовь, любить велящая любимым,
Меня к нему так властно привлекла,
Что этот плен ты видишь нерушимым.
Данте Алигьери, «Ад», песнь 5-я
Соломон сполна оценил иронию Райха, назначившего ему встречу на площади Россетти, в соборе святой Репараты (1), сразу после утренней мессы. Мало того, что он вынуждал противника вступить на заведомо чуждую территорию, с неясными, но весьма строгими правилами, так еще и нетонко намекал на свою конечную цель: превратить «Сан-Вивиан» из светского лечебного заведения в центр репаративной терапии, под католическим патронатом. Это было красиво, как превращение пешки в ферзя, готового дать мат следующим ходом.
Несмотря на ранний час, летний зной уже вступил в свои права, и площадь перед собором, от края до края залитая горячим бледно-золотым светом, напоминала ту самую печь, куда враги Христовой веры бросили святую мученицу.
Кадош подумал о собственной душе, равно обожженной любовью и горем, и усмехнулся: еще немного — и его атеизм треснет по швам, и, чего доброго, он начнет сам себе проповедовать смирение и воздержание… Покойный Ксавье говорил правду: дядюшка Густав умеет убеждать и для каждого, абсолютно для каждого упрямца, попавшегося в его сети, находит метод воздействия, простой и действенный.
«Жаль, что я не вспомнил об этом немного раньше, амбициозный дурак… Пока я любовался достигнутым, и радовался, как ловко перетянул на свою сторону Дюрока и Бокаж, а потом и Дюваля, Райх искал бреши в моей броне — и нашел».
Смешавшись с людским потоком, на треть состоявшим из прихожан, а на две трети — из туристов и досужих зевак, Соломон вошел в просторный и прохладный, ярко освещенный неф, машинально взял песенник (2), протянутый ему какой-то девушкой, положил монету в ящик для пожертвований и сел на скамью, поближе к проходу и подальше от алтаря.
Служба еще не началась, молящиеся только занимали привычные места, а туристы бродили туда-сюда, глазея на росписи и статуи, наполняя пространство шарканьем ног и шелестящим гулом голосов. Будь Кадош внутренне спокоен, он бы порадовался минутам ожидания, так похожим на время до поднятия занавеса в театре, и сам бы поглазел на картины, скульптуру и богатое храмовое убранство… но боль, как обезумевший дикий зверь, рвала в куски его сердце, и заставляла предаваться самобичеванию в лучших католических традициях.
Соломон в красках представлял, чем занимался Райх, после того, как выбрал объектом своего внимания Эрнеста: раз увидев, уже не спускал с него глаз, изучал, как редкое растение, делал выводы из ошибок, и довольно скоро понял, как сплести сеть, где запутаются и сам Эрнест, и оба его любовника, как глупые мошки. И снова ему помогла Сесиль… Верная ученица, воспитанница, привязанная к наставнику не столько страхом, сколько жаждой похвалы и награды.
«Я должен был предвидеть, что Райх использует ее, как привычный инструмент, чьи клапаны известны ему вдоль и поперек… Лис пытался меня предупредить насчет нее, но я подумал, что в нем говорит старая боль, и не счел угрозу существенной. Ну что ж… зато теперь стану умнее».
Он посмотрел вверх, в купол, где с четырех сторон, сквозь высокие витражные окна, били солнечные лучи — свет перекрещивался над алтарем, как шпаги или копья ангелов, и, не веря и не особенно надеясь, все-таки взмолился невидимому — и неведомому — и, безусловному, единому для всех — разумному благому началу Вселенной о своей единственной любви.
…Райх заметил Кадоша сразу же, как вошел, вычислил безошибочно его затылок среди доброго десятка затылков других мужчин, сидящих на той же скамье.
Казалось, проклятому еврею все было нипочем — держался он с несокрушимым спокойствием, восседал посреди христианского храма, вблизи святыни, словно царь на троне, да еще держал в руках листки с песнопениями! Пожалуй, у этого жида хватит наглости повторять своими грязными губами слова гимна… а то еще и коснуться облатки…
Густава затрясло от злости. Он пробирался к Кадошу по боковому проходу, и чем ближе подходил, тем лучше мог рассмотреть его, каждую черту ненавистного облика, каждую складку на одежде. В том, как Соломон поворачивал голову, как густые жесткие пряди его волос пепельного цвета спадали на загорелую шею, и как сама эта шея — прямая и мускулистая — выступала из-под аккуратного, тщательно отглаженного воротника светлой летней рубашки, Райху виделось нечто вызывающее и столь же непристойное, как публичное обнажение. За такое поведение в храме Кадоша стоило дополнительно наказать.
Густав мысленно посетовал на свою неуклюжесть и мягкотелость, мешающие ему причинить этому расово неполноценному существу нужную степень боли — все, что происходило между ними до сего момента, по шкале от одного до десяти не тянуло даже на чахлую шестерку… Он вообразил, как вонзает в шею Соломона нож (с силой, одним ударом, прямо под затылочную кость, насквозь прорезая мышцы…), а после рвет зубами обнажившееся мясо и жилы, глотая кровь, выплевывает красноватые ошметки плоти, упивается криками и сопротивлением, уверенный, что вот теперь-то, наконец, жертва по-настоящему страдает.
Картины заслуженной кары, как обычно, родили в теле приятное возбуждение, сладковатую тяжесть внизу живота, и улыбка на губах Райха, когда он вполз в нужный ряд и уселся за спиной у Кадоша, была почти искренней… Ему даже захотелось игриво поцеловать еврея под ухом, имитируя змеиный укус, но это могло нарушить порядок на мессе и оскорбить прихожан — профаны ведь не знали, что все, что делает Густав, есть работа Господня — и нумерарий ограничился тихим приветствием:
— Какой приятный сюрприз, месье. Мы договаривались встретиться после мессы, признаться, я не ожидал, что вы сочтете необходимым посетить и самую службу… Что ж, благо вам! У вас есть целый час, чтобы покаяться в деяниях и попросить у истинного Бога прощения за грехи настолько омерзительные, что их не назвать вслух.
— Вам тоже есть о чем помолиться и в чем покаяться,
