Закончив разговор с полицейским комиссаром, Франсуа Дельмас положил трубку на рычаг, задумчиво побарабанил толстыми, унизанными перстнями пальцами по столешнице из мербау, сунул в рот «гавану» и устремил холодный взгляд на сидящего в кресле Густава Райха.
— Ну и какого черта вы подняли столько шума, Густав? Я не знал, как выпутаться, хорошо еще, что комиссар пошел навстречу и согласился все замять раньше, чем об этой истории пронюхают газетчики… Вот объясните мне, приятель — вы правда настолько не в себе, или просто прикидываетесь?
Райх спокойно выслушал выговор, лицо его при этом оставалось безмятежным, елейным, и только под конец он поднял глаза к небу и прошептал по-латыни:
-…во имя Отца, Сына и Святого Духа, — давая понять, что все это время молился за своего обидчика.
— Мне незачем прикидываться, месье Дельмас. Все, что я делал, делаю и буду делать, пока я жив — только для блага Ксавье, исключительно для его блага.
Франсуа раздраженно фыркнул:
— Этак вы недолго проживете, Густав, если будете и дальше выкидывать подобные штуки!
— Сколько я проживу, месье Дельмас, то ведомо только Господу, — ответил Райх все так же безмятежно, — но если ради спасения души Ксавье мне понадобится умереть, и эта жертва будет угодна Господу, я с радостью умру.
— Хватит, хватит городить вздор, — собеседник Райха с отвращением поморщился и, выплюнув сигару, с силой раздавил окурок в хрустальной пепельнице — массивной, как все в этом кабинете, бывшем кабинете Бернара…
Густав потер подбородок и с грустью покачал головой, думая, что если бы Создатель, непостижимый в своих замыслах, так рано не призвал Бернара к своему престолу, гнусные братья — ни Франсуа, ни Жозеф — не посмели бы и порога кабинета переступить без дозволения, не то что восседать за столом и распоряжаться… Да кто из них стал бы хамить Райху в лицо, оскорблять его, как ничтожного приживалу, будь Бернар жив?! Кто посмел бы оспаривать опекунские права?! Кто рискнул бы вмешиваться в воспитание Ксавье?!
«Воистину, смерть всем владеет… Бернар же ведь беспокоился о будущем, оставил завещание, он и писал его почти под мою диктовку — но кто бы мог подумать, что все так осложнится после совершеннолетия Ксавье, и что братья стакнутся и сообща попрут против меня?.. Этого я не учел… Ах, братья, братья… Следовало бы восстановить древний закон, обязывающий умерщвлять одного близнеца сразу после рождения, или сжигать вместе с матерью. Дьяволово семя!» (5)
Тем временем Дельмас снова постучал пальцами по столешнице, чтобы привлечь внимание некстати замечтавшегося гостя:
— Вы так и не ответили на мой вопрос, Густав. Сделайте милость, соберитесь с мыслями и объясните, для чего вы затеяли всю эту возню вокруг парнишки и его любовных делишек?
Райх холодно возразил:
— То, что вы снисходительно называете «любовными делишками», месье, есть мерзость перед Богом. Этого не станет оспаривать ни один добрый католик. Я с горечью вижу, как беспечно вы относитесь к непозволительному поведению Ксавье, похожему на помрачение рассудка, в то время как мое сердце обливается кровью! Я не могу равнодушно видеть, как он губит свою душу, и на правах его опекуна…
— Вы уже больше года не его опекун, Густав, и прекратите ссылаться на ваши якобы «права». Да, Бернар в самом деле хотел ограничить дееспособность Ксавье, оставив его — вместе с имуществом — до двадцати пяти лет под вашей полной опекой, но этот пункт завещания был признан недействительным в суде. Вы об этом все время забываете, ну так я напомню, у меня-то память как у слона.
Франсуа тяжело поднялся на ноги, прошелся туда-сюда, разминая поясницу, затекшую от неподвижности, взял с подноса графинчик с шерри и наполнил рюмку только для себя, не предлагая выпивку гостю. Райх не любил шерри, да и для спиртного было еще рановато, но отметил этот новый жест неуважения… похоже, Франсуа Дельмас всерьез решил выдавить его из семьи, указать место. В своей гордыне он позабыл слова Писания о последних, что пребудут первыми.
— Быть может, юридически я уже не опекун, но остаюсь, тем не менее, преподавателем и наставником Ксавье — этого вы не станете отрицать, месье? Никто не может лишить меня права проявлять заботу о его моральном благополучии и духовном здоровье…
— Да проявляйте вы заботу, сколько вам угодно, Густав! — махнул рукой Дельмас. — Проявляйте… таскайте Ксавье на мессу, на исповедь, заставляйте поститься, проводите «воспитательные беседы» по субботам, водите на эти ваши странные «клубные встречи», возите в студенческий лагерь! Пока он все это терпит, как теленок, и позволяет вам над собой издеваться, я и слова не скажу… но прекратите — слышите? — прекратите лезть в семейные дела, которые вас совершенно не касаются! Усвойте раз и навсегда, что ни я, ни Жозеф не желаем участвовать в ваших педагогических играх, и не смейте впутывать нас в скандалы, которые сам же и провоцируете своим идиотизмом! Не смейте трепать имя Дельмас, прикрывать им свои махинации, иначе…
— Иначе что? — Райх задал этот вопрос совершенно бесстрастно, но таким странным тоном, что Франсуа, несмотря на свою уверенность и праведный гнев, немного смешался. Понизив тон, он неприязненно буркнул:
— Да уж найду на вас управу… На вас, и на всю вашу подозрительную сектантскую братию «истинных католиков», считающую, что мы все еще живем в средневековье!
— Ну и что же, месье Дельмас? Сказано: «Ныне суд миру сему, ныне князь мира сего изгнан будет вон». Господь иначе считает время.
Промышленник уставился на несносного ханжу, как раздраженный бык, потряс головой и залпом выпил шерри, налил еще и снова выпил, словно ему нужно было противоядие от всех этих проповедей:
— Очнитесь, Райх! На дворе двадцатый век! Люди в космос давно летают, дети, вон, из пробирки родятся, а вы парня двадцати лет хотите обрядить в монашескую рясу и на ключ закрыть!
Глаза нумерария (6) излучали белый огонь, но голос по-прежнему оставался спокойным:
— Вы считаете, будет лучше, если Ксавье начнет сниматься голым, как этот скандальный кутюрье-содомит? (7)
Франсуа схватил на лету намек Райха и только фыркнул:
— Нашли чем напугать… Если он сможет сделать свое имя торговой маркой и заработать денег столько же, сколько месье Сен-Лоран, то пусть хоть перед Нотр-Дам нагишом пляшет — плевать!
— Слышал бы вас покойный брат, месье Дельмас…
При этом
